обеду свой экипаж, и мы проводили у него целый день. Если он еще жив, то да примет свидетельство сердечной благодарности старого товарища и однокашника. Благородный, прямодушный, честный моряк и не мог поступить иначе с товарищем и другом в несчастии; но как не все имели тогда мужество принять с отверстыми объятиями политического преступника, хотя и товарища, а иногда и родного, страшась навлечь на себя гнев Царя, перед которым немногие не трепетали, то это действие моего товарища и друга показывает, какими высокими благородными качествами он обладал.

Распростившись с добрым другом, мы отправились в Красноярск и на пути остановились в Илгинской казенной фабрике у доброго друга нашего, поэта и товарища А.И. Одоевского. Недолго пробыв у него, мы с ним расстались и для этой жизни, и навсегда, потому что более уже не видались. Он умер от тифозной горячки на Кавказе, куда был определен вместе с другими по ходатайству бывшего тогда Наследником ныне славно царствующего Государя Освободителя. В Красноярске мы посетили Семена Григорьевича Краснокутского, у которого с Бобрищевым-Пушкиным и пробыли весь этот день. Он поселился на квартире, взяв к себе своего брата, который не был совершенно сумасшедшим, а только помешанным, все и всех узнавал. Затем, простившись с Бобрищевым-Пушкиным и Краснокутским, я уже один отправился в Минусинск к брату, куда и приехал дня через два или три.

Приехав в Минусинск, я подъехал прямо к дому окружного начальника. В это самое время он передавал какие-то распоряжения секретарю Окружного совета. Когда я хотел войти в зал, где он ходил, то, увидя появившуюся какую-то фигуру, запыленную и запачканную, он бесстрастно сказал: 'Подожди, братец'. Я отступил в прихожую. Надо сказать, что на мне был серый байковый казакин, сшитый из байкового одеяла товарища нашего Евгения Петровича Оболенского, своими портными товарищами, между которыми был и он сам. Это было в Петровском остроге. Я приехал 8 июля — время самых сильных жаров, когда сухость сменяется иногда дождем и грязью; приехал на перекладной, и наружность моя должна была представляться особенно интересною, и надо удивляться, что он не бросил все дела и не обратился с любопытством ко мне. Затем, отпустив секретаря, он позвал меня.

Когда я объявил ему, что прислан на поселение, и назвал свою фамилию, он очень обрадовался и сказал, что уже давно они с братом моим ожидали меня, так как получено было уведомление от генерал- губернатора о моем переводе. Он дружески расцеловался со мной, тотчас послал за братом и велел дать чаю. Нужно ли описывать, какое счастие было снова увидеться с братом и другом и заключить друг друга в объятия! Теперь нам уже казалось, что мы вполне счастливы, — так немного нужно человеку, только что освободившемуся от оков и выпущенному на свет Божий из тюрьмы. Мы были еще молоды, мне не было 30 лет, а брат был тремя годами моложе меня. Наши политические страсти уже улеглись, а разум настолько просветился истинною верою, размышлением и беспристрастным изучением религиозно-философических вопросов, что уже ясно видел всю пагубу кровавых революций. Следовательно, нам теперь на поселении, где мы ожидали оставаться навсегда, предстояла новая жизнь. Мы должны были трудиться для своего безбедного содержания, могли пользоваться некоторою свободою заводиться и заниматься хозяйством, что было в нашем вкусе и характере, наслаждаться чудной природой, которую всегда страстно любили, — и этого для нас пока было довольно.

Пробыв некоторое время у окружного начальника, мы отправились на квартиру брата, с обещанием возвратиться вечером. У него по вечерам всегда собирались несколько человек ему близких, играли в бостон, который не мешал и разговорам, иногда очень занимательным. Квартира брата состояла из трех комнат, из которых я и занимал одну.

На этой квартире мы прожили более года, пока наши сестры не стали нам пересылать небольшой капиталец, отделенный нам из общей суммы, накопленной для семейства незабвенной нашей матерью. Тогда мы наняли другую квартиру, особенный домик в 5 комнат, где и устроились очень хорошо. Затем мы стали придумывать, какое нам избрать занятие, чтобы получать доход с наших денег. Но прежде описания нашей деятельности в Минусинске считаю нелишним описать как самый город, так и его обитателей.

Главный центр Минусинского округа был тогда маленький городок, называемый Минусинском, имевший с дюжину широких улиц, одну хорошенькую каменную церковь, зимой теплую, и при ней богадельню, где содержались старые и увечные, Гостиный двор порядочной архитектуры с колоннами, присутственные места, две площади, — словом, все нужное или необходимое для города. Он очень недавно переименован в город из села Минусы, жители которого только с тем согласились сделаться мещанами, чтоб им оставить все их поля, луга, пастбища, сенокосы и не изменять их прежних земледельческих занятий. В то время они продолжали заниматься исключительно хлебопашеством и скотоводством. Даже самые богатые не оставляли земледелия и скотоводства, и то и другое было доведено у них, как и у других сибиряков-старожилов, до весьма значительных размеров, так что от двух до трех сот голов и до 30–40 десятин посевов имели многие крестьяне. После посева все жители близ Енисея занимались рыболовством, чтобы запасаться рыбой на посты, а некоторые из стариков все лето проводили за самоловами для добывания красной рыбы и на продажу, но это такие, у которых было кому работать в поле и без них. Вообще благосостояние сибиряков-старожилов было замечательно.

Интеллигенцию Минусинска составляли чиновники разных ведомств, которых считаю долгом помянуть добрым словом за то участие и ту приязнь, какую все они оказывали нам во все время нашего там пребывания.

Минусинский округ был под управлением окружного начальника, который, по 'Положению' Сперанского, был нечто вроде губернатора и председательствовал в Окружном совете. Эту должность при нашем приезде занимал коллежский советник Александр Кузьмич Кузьмин, человек лет сорока, высокий, толстый, несколько рябой, но с приятным, симпатичным выражением лица. Он воспитывался в Лесном корпусе, был умен, хорошо образован, начитан и остроумен. Все подчиненные очень любили его за доброту, снисходительность и вежливое обращение; вместе с тем, он не был слаб по службе, хотя характер имел самый мягкий и строго преследовал злоупотребления и особенно кляузу. Он ненавидел кляузы, и потому был противником даже грамотности в народе. В таком образованном либеральном человеке странно было видеть противника грамотности в народе, о чем мы с ним иногда и спорили; но он был убежден, что при тогдашних нравах и невежестве народа. 'Грамотность, — говорил он, — есть язва: выучился писать, и тотчас же давай писать кляузные прошения, а как за это платят, то и подбивать на кляузы мало-мальски чем-нибудь недовольного человека'. Но из того, что спичками производят пожары и ими отравляются, нельзя же запрещать их производство.

Александр Кузьмич очень любил свой город Минусинск и несколько гордился им. Оно и понятно; его заботливости город был обязан тем, что скоро стал очень приличным деревянным городом. Климат в Минусинске довольно мягкий, и хотя морозы доходят до 30 — 35R, но ненадолго, средняя же температура довольно высока. Летом жары в наше время доходили до 32R в тени по Реомюру. В одном только Минусинском округе росли на бахчах арбузы, хотя и не крупные, но это за отсутствием всяких плодовых деревьев, кроме китайских яблоков-пигмеев, и это преимущество округа Минусинского делало его какою-то обетованною землею для сибиряков и поселенцев.

С Александром Кузьмичом мы были в самых дружеских отношениях. Еще до моего приезда они с братом составили товарищество на табачную плантацию, и у них в этот год хорошо вырос и дошел табак, который там сильно требуется инородцами. Табак, для них пригодный, махорка, очень крепкий и ценимый ими тем выше, чем более он поднимает дерева, как они выражаются. Так как это не для всех понятно, то надо объяснить приемы их курения. Мы потом по делам часто бывали в их улусах и юртах и присмотрелись к ним. Сидя у костра, всегда флегматический татарин-курильщик прежде всего берет березовое полено, нарочно приготовленное и высушенное, наскабливает ножом известное ему по крепости табака количество тонких стружек, вынимает из кармана узенький продолговатый кожаный кисет, в котором с табаком затянута маленькая медная китайская трубочка, называемая гамзой; насыпает на ладонь в стружки табак, тщательно и долго мешает, затем набивает трубку, берет и кладет уголь на устье трубки, закуривает, щелчком скидывает уголь и в две-три затяжки втягивает в себя, как видно из физиономии, с величайшим наслаждением вес дым трубки, потом вытряхивает золу, непременно опять завязывает и прячет в