Как условлено, посылаю вам заказным письмом мой обзор. В течение шести недель я только им и занимался, и теперь, когда он готов, я не могу сказать, удался ли он мне. Это не обзор, не разбор, скорее — диалог с вами. Но я опять-таки не знаю, правильно ли я вас понял и достаточно ли громки и ясны слова моидля того, чтобы вы могли их услышать. Но это не мне, а вам решать. Я только хочу еще раз повторить то, что уже писал вам: если мой обзор вас не удовлетворит, не стесняйтесь: отложите его в сторону и не думайте больше об этом. Само собой разумеется, вы можете сделать все поправки в языке и стиле, которые покажутся вам нужными, не спрашивая меня. Я ведь знаю, что не владею немецким в совершенстве. К тому же, пишу в первый раз по-немецки, до сих пор мои писания переводили другие. (Буберу, 4.11.1932).

Я очень рад, что вы восприняли мою статью как диалог с вами. Именно этого я и желал. (Буберу, 12.11.1932).

В написании обзора меня затрудняет еще и то, что мне не вполне ясно, как вы понимаете библейское сказание о грехопадении. Вы пишете, что здесь мы расходимся. Об этом я догадывался. Но в ваших работах я нигде не нашел вашего мнения об этой проблеме, и это, наверное, не случайно. Мне кажется, если не ошибаюсь, что вы как Киркегард (сочинения которого я изучал последние три года) могли бы сказать: «Я не могу связать определенной мысли с библейским змеем». Действительно, нам, наследникам эллинской культуры, почти невозможно рассуждать иначе. Но все же что-то во мне говорит: библейский рассказ все- таки правилен, хотя и непонятен, непостижим для нас. Говоря словами Паскаля: «библейский рассказ непонятен, но без него жизнь делается непонятной, а вернее невыносимой». Грехопадение означает, что все мы во власти «змея». Киркегард чувствует лучше, чем кто-либо другой, эту ужасную зависимость: отсюда его непобедимая «серьезность». Это чувствуется у Лютера и у Нитше, который был ближе к Лютеру, чем обыкновенно думают. Как можно его понять, когда себя и Сократа он называет декадентами? Разве декадентство есть что-либо иное, нежели грехопадение? В моей последней работе об этом говорится подробно; здесь же я только хотел бы отметить, что всюду, где мы находим «серьезность», можно с уверенностью сказать, что там мы находим змея. И так как во всех ваших работах, которые я читал, чувствуется та могучая серьезность, что мы находим у Киркегарда и Нитше, у Лютера и Достоевского, — я думаю, что не ошибусь, если скажу, что и вы слишком хорошо знаете, что значит змей и какая громадная у него власть над людьми. Не есть ли змей ваше «оно»? В обзоре я не собираюсь писать об этом, но лично вам я не могу не высказать этого. Неужели для вас, столь блестяще переведшего Библию на немецкий, змей остался невидимым, тот змей, с которым постоянно и безнадежно боролись псалмопевцы и пророки? Я убежден, что вы, говоря вашими же словами, — всегда молчите об этом. (22.09.1932).

Снова о старом змее. Вы мне советуете прочесть стр. XIX–XXIII вашихChassidischen Biicher. Но как раз эти страницы (у меня это книга есть) и некоторые цитаты из ChassidischeSchriften, приводимые вами, напомнили мне слова Киркегарда о змее. Так же как и ваши рассуждения о Спинозе. Вы говорите, что ваша последняя книга Zwiesprache— книга вашего сердца. Если читатель имеет право судить о писателе по- своему, то я должен сказать, что у меня создалось впечатление, что «dieChassidischenBiicher» и «IchundDu» тоже книги вашего сердца. Все, что вы публикуете, идет у вас от сердца. У вас есть та могучая серьезность, о которой столь многое поведали нам Киркегард и Нитше, и поэтому все, что вы пишете, производит такое сильное впечатление. Я хорошо понимаю то, что написали вы в своем письме о змее и первородном грехе. Вы цитируете (стр.317) слова цадика, который говорит о своей душе, что она из тех душ, что убежали из Адама, где были заключены все души до первородного греха, и потому она не вкусила от древа познания. Неизвестно, существуют ли такие исключения, но эти слова говорят о том, что цадики тоже признают грех, которым все согрешили в первом человеке. Я согласен, что все это всем нам совершенно непонятно (мне тоже). Но чем старше я становлюсь, тем больше я чувствую, что в библейском сказании нам открывается чрезвычайно важная и глубокая истина. Но власть змея над нами столь велика, что мы не в состоянии воспринять эту истину. Даже для Киркегарда эта истина была единственным необходимым. Почти невозможно в коротком письме об этом говорить — может быть, вы все же приедете в Париж, и тогда наш «диалог» удастся? Или, может быть, когда вы прочтете мою новую работу, говорящую о грехопадении, вам будет более ясно, почему я столько внимания уделяю змею. Для меня он bellua, quaпоп occisahomo nonpotestvivere(зверь, — и если его не убить, человек жить не может), повторяя слова Лютера. Ваши сочинения во мне всегда будят сомнения, и это затрудняет для меня возможность написать рецензию на вашу книгу. Вы, конечно, правы. Мы должны, как псалмопевцы и пророки, всегда бороться, да мы и не можем иначе. Но следует ли из этого, что змей преодолен хотя бы одним человеком? Я не собирался говорить об этом в своем обзоре — сказать об этом в рецензии невозможно. Да и почти ни о чем, что есть в ваших работах, — нельзя сказать в коротком очерке — вы всегда говорите о самых первых и самых последних вещах. (22.09.1932).

The Times Literary Supplement, 16.12.1932. p.954.The Philosophy of Leo Chestov.Автор статьи не указан.

Упомянутую статью найти не удалось.

C'est un enchantement incomprehensible et un assoupissement surnatu -(Pascal).