Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.

Передовые отряды пантафолтов были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от Двурукого. Дальнейшее он помнил обрывками.

Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи пятнистой шкуре эфпалу, на клочковатую грязную шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…

ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в щите с золотым изображением рычащего панон- тераваля, и отвратительный треск его ломающихся покровов…

четырехпалая, с отсутствующим средним пальцем, рука человека, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…

воющий милделин с вытянутыми руками ковыляет в самую гущу битвы – верхняя часть его лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…

На правом фланге сошлись в смертельной схватке колесницы под командованием знаменитого на весь Рамор шэннанца Мегулинга и сотня голгоцер-нов Руфа Кайнена.

Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца

/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./

ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.

За спиной Руфа раздался страшный грохот – первые каменные снаряды ударили в стены Города.

Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры – самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно

/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.

Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, – чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…

пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, и один из них остервенело лупит его по черепу бронзовым молотом, у него (человека?) безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…

Стены Города медленно, но все же рушились, и маленькие шетширо-циор поползли к проломам, чтобы закрыть их. Но раствору нужно было еще застыть, пусть это и занимало не слишком много времени. Но немного – это если исчислять мерками мирного существования. Если же мерить войной – то неизмеримо долго.

Камни, облитые горючей смесью, словно крохотные солнца врезались в стены, и разрушений становилось все больше, а строителей – все меньше. И они не успевали…

Многочисленный отряд панцирной пехоты зашел с тыла и уже не встретил сопротивления. Руф видел

/ не мог видеть, но все равно кто-то передавал ему каждую подробность этой страшной сцены, словно он обрел десятки глаз, как и его братья/ ,

как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы – ведь Строители живучи, и умирают они долго и мучительно. Руф рванулся было на помощь, но его отбросили. Пехота наступала отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными мечами…