его мужество.

Тогда Иван Дмитриевич, вспомнив уездное, крапивное, подзаборное свое детство, заложил в рот три пальца. Дикий разбойничий свист прокатился по Миллионной. Шарахнулись и заржали посольские, жандармские, даже казачьи, ко всему привычные лошади, отшатнулся поручик, выскочили из-за угла казаки, а сам Сыч высоко подпрыгнул и стремглав полетел к Волкову кладбищу.

В этот момент рояль в гостиной умолк, не доиграв такта. Пронзительный женский вопль пробил двойные стекла, вырвался на улицу. Иван Дмитриевич узнал голос Стрекаловой.

— Убийца! — кричала она. — Убийца!

Значит, проснулась, вышла из спальни и увидела Шувалова. Иван Дмитриевич ужаснулся: ведь сам же разбудил ее, идиот! Зачем свистал? Что теперь ждет эту женщину, посмевшую назвать убийцей шефа жандармов? Тюрьма? Монастырь? Сумасшедший дом? Но не время было размышлять. Иван Дмитриевич бросился ей на выручку, поручик — за ним.

Кровь у Константинова текла из носу и не так, чтобы очень сильно. Он встал на ноги. Колени были в грязи, на пальто оторвалась нижняя пуговица. Глаз, метко пораженный трактирным половым, начал заплывать, остальное все было в порядке.

Он ощупал в кармане золотые монеты, с облегчением удостоверившись, что обе на месте. К первой, найденной Иваном Дмитриевичем в княжеской спальне, прибавилась еще одна такая же. Возвращать ее половому Константинов не собирался, это будет штраф за причиненный телесный ущерб. Наполеондоры утешающе звякнули друг о друга.

Небо затянуло тучами, дул северный ветер со снегом. Невозможно было представить, что совсем недавно солнышко пригревало почти по-летнему. Константинов собрал с бровки тротуара немного снежку и приложил к переносице. Кровь окончательно унялась. Он хотел поискать на мостовой оторвавшуюся от пальто пуговицу, но вовремя опомнился. Нужно было спешить, его обидчик удалялся, насвистывая веселый неаполитанский мотивчик, и грозил совсем исчезнуть из виду.

Константинов, как суслик, побежал на свист.

Мокрые и непрочные весенние хлопья таяли на лбу, на щеках, но снегу все подсыпало, ветер превратился в самый настоящий буран. Светлобородый спокойно шагал впереди, его широкая спина то пропадала в метели, то опять выныривала. Константинов не отставал. Он крался под стенами домов, прятался за водосточными трубами, нырял в подворотни, стараясь не нарушать преподанных ему Иваном Дмитриевичем правил наружного наблюдения. Время от времени он на ходу прижимал к подбитому глазу один из наполеондоров, но уже возникало предчувствие, что не поможет. Рука у полового была тяжелая.

Улицы, каналы, мосты. Разгулявшаяся Нева шумит в темноте, катит белые барашки, расшатывает сваи у набережных. Константинов сообразил, что идут в сторону порта. Скоро миновали шлагбаум, потянулись мимо амбары, магазины, пакгаузы, изредка освещенные полумертвыми фонарями. «Где-то здесь гонялись недавно за Ванькой Пупырем», — вспомнил Константинов.

Вдоль гигантских куч угля, за штабелями бревен, грудами кулей, пустых ящиков и каких-то замысловатых клеток из проволоки, в которых черт знает что перевозят, двинулись к причалам. Светлобородый пружинисто взбежал по сходням на небольшое стройное судно с длинной и тонкой, похожей на самоварную, трубой и сгинул среди палубных надстроек. С трудом Константинов разобрал на борту залепленные снегом латинские буквы: «Триумф Венеры».

Еще через час он был на квартире Ивана Дмитриевича, говорил с его женой.

— Что ты у меня спрашиваешь, где он? — сердилась она. — Это я у тебя должна спрашивать!

— Нет так нет. Пойду.

— И куда же ты собрался? К жене под бок?

— Зачем к жене? Пойду его искать.

— Пойдешь или поедешь?

— На ком? — тоже разозлился Константинов. — На сером волке? На службе лошадей не допросишься, вечно они то в разгоне, то не кормлены, то не кованы, а на те копейки, что нашему брату от казны на извозчиков выдают, много не наездишь.

— В таком случае ступай во двор, подними кучера. Знаешь, где наш кучер живет?

— Знаю.

— Скажешь ему, пусть запрягает и привезет Ивана Дмитриевича домой, если вы его найдете. Мой муж лошадей жалеет, а себя не жалеет.

— Нет уж, я лучше на своих двоих, — сказал Константинов.

Как ни хотелось проехаться в экипаже, он знал, что за такую наглость свободно и по уху схлопотать от любимого начальника.

— Тогда хотя бы поесть ему захвати…

На это Константинов согласился, взял полотняный мешочек с бутербродами и поспешил в Миллионную, надеясь еще застать там Ивана Дмитриевича. Если дома нет, больше ему негде быть в такую ночь.

После ужина барон Кобенцель, нанимавший скромный кирпичный домик на Васильевском острове, спустился к себе в полуподвал, где у него был устроен тир. Он повесил свежую мишень, отрегулировал освещение, затем выбрал один из дюжины лежавших в специальном шкафу полированных ящичков, достал, осмотрел и зарядил пистолет, попутно думая о том, какому наказанию себя подвергнуть, если точность стрельбы не достигнет установленного предела. Впрочем, такое с ним случалось редко. Он легко гасил пулей свечу, мог попасть в целлулоидный шарик, пляшущий в струе фонтана, и при наличии публики охотно проделывал другие штуки в том же роде. Владел он и совершенно фантастическим трюком — умел, точно выбрав угол прицела, заставить пулю (круглую, конечно) рикошетировать от воды, но этот фокус, требующий филигранного мастерства, на зрителей почему-то сильного эффекта не производил. Кобенцель стал стрелком для стрелков, как бывают поэты для поэтов. Во всем Петербурге оценить его искусство могли несколько офицеров да еще барон Гогенбрюк, знаменитый оружейник, сам неспособный с десяти шагов поразить даже арбуз.

В стрельбе из пистолета Кобенцель начал упражняться с одиннадцати лет, когда погиб на дуэли отец. Но вызвать на поединок убийцу и застрелить его так и не удалось. Очень скоро он обнаружил, что не в состоянии стрелять по живым мишеням: тут же начинали слезиться глаза, сбивалось дыхание и дрожали руки. Позд-нее Кобенцель усмотрел здесь Божий промысл. Всевышний, наградив его чудесным даром владения оружием, позаботился о том, чтобы дар этот не мог быть употреблен во зло.

Бах! Пуля, как ей и полагалось, надорвала бумагу в самом центре черного квадрата. Сегодня день был необычный, тем не менее Кобенцель собирался выполнить свою ежевечернюю норму: семь выстрелов.

Сделав последний, он взял пятак и накрыл им пробоины на мишени. На этот раз две из них не уместились под медным кружочком. Не зная, то ли огорчаться, то ли посчитать естественным, что смерть Людвига вывела его из равновесия, Кобенцель чистил пистолет, когда явился курьер от Хотека. Он сообщил, что убийца пойман жандармами, сам граф отправился в Миллионную, а Кобенцелю велел ехать в посольство и ждать его там, чтобы по возвращении вместе составить подробный доклад.

В посольстве горели все окна, полоски света сочились между опущенными траурными шторами. У подъезда стоял часовой, русский солдат с ружьем, еще не переделанным по системе барона Гогенбрюка. Кобенцель спрыгнул на тротуар и заметил, что рядом остановился другой экипаж, откуда вышел толстый усатый человек в красной феске.

— Мсье Кобенцель, — сказал он по-французски, — как хорошо, что я вас встретил!

Это был секретарь турецкого посольства Юсуф-паша. Год назад они были представлены друг другу на каком-то дипломатическом рауте, но с тех пор не обменялись и десятком слов.

— Мсье Кобенцель, вы не могли бы уделить мне полчаса?

Вместе поднялись по ступеням, прошли через залу, где в колеблющемся свечном пламени виден был на столе покрытый черным гроб Людвига. У изголовья стоял посольский капеллан с требником. Кобенцель провел гостя в свой рабочий кабинет и закрыл дверь.