лучших агентов, награжденных за службу бесплатными билетами в театр. Они рассчитывали на другую премию, но не прийти побоялись.

Бабахнула немецкая пушка. «Стреляй, значит, в куст, а виноватого Бог сыщет», — прошептал Константинов.

Немцы простерли руки вслед улетевшему ядру, свет погас и снова вспыхнул, озарив уже французский стан, куда рухнул картонный шар, оклеенный золотой фольгой. Зуавы в красных штанах подняли его и принесли Наполеону III.

«Не солнце ли упало на землю?» — удивился тот.

«Не-ет, не-ет, не-ет», — пели в ответ зуавы, объясняя, что к чему.

Тогда, поставив ногу на ядро, император завел печальную арию.

«Почему? — вопрошал он. — Почему Всевышний отвел от меня смерть? Почему не принял золотой жертвы? Или там, в вечно-струящемся эфире, знают о моем сердце, снедаемом жаждой правды и добра?»

«А о моем, — глядя на затянувшие луну дымные края туч, думал Иван Дмитриевич, — знают ли? Там, в вечно-струящемся эфире…»

Лишь поздно вечером Сыч добрался до Воскресенской церкви на Волковом кладбище, где когда- то служил истопником. Храм уже был закрыт, но рядом в маленьком домике, где проживал старый приятель, дьячок Савосин, торговавший при церкви свечами, лампадами и лампадным маслом, светилось окошко. Сыч постучал, был узнан, впущен и удостоен беседой.

Потолковали о жизни вообще, о том, в частности, на какой срок выдают полицейскому от казны сапоги и мундир.

— А сукно-то! — хвалился Сыч. — Прочное, хоть бильярды им обтягивай. Офицеры завидуют. Я к тебе завтра в мундире приду, пощупаешь.

— Казенно — не свое, — отвечал Савосин. — Казна, она ведь на одном уступит, так на другом возьмет. При мундире будешь, а от сапог при таком-то сроке одни голенища останутся.

— Да ты смотри, какие сапоги! — оскорбился Сыч. — Им сносу нет.

Он стал выворачивать ногу так и этак, демонстрируя каблук, подметку и рисунок вытачки.

Савосин тем временем взялся пересчитывать дневную выручку. Он сортировал монеты, медные и серебряные столбики разной толщины и высоты начали расти на столе. Тут наконец Сыч вспомнил, зачем пришел, и спросил про французский целковик.

Порывшись в ящичке, Савосин достал золотую монету с профилем Наполеона III.

— Она?

— Точно, она! — возликовал Сыч. — Давай сюда!

В ответ Савосин крепко зажал монету в кулаке, сказав:

— Залог оставь.

— Очумел? Какой тебе залог? Я же из полиции.

— Без залога не дам. Знаем мы вас.

Сыч хотел отобрать монету силой, но, покосившись на сидевшего в углу савосинского отпрыска, здоровенного детину с нахальной рожей, передумал и спросил:

— Сколько?

— Двадцать пять рублей.

— Да она того не стоит!

— Ладно, двадцать, — сжалился Савосин.

После долгих торгов сошлись на пятнадцати рублях ассигнациями, но у Сыча имелась при себе всего полтина.

— Хочешь, — в отчаянии предложил он, — я тебе часы мои оставлю? Хорошие часы.

Савосин осмотрел их и покачал головой:

— Плохие. Еще что-нибудь оставь.

— Ну, ирод! Пиджак, что ли, прикажешь сымать? Фуражку?

— Все сымай, так уж и быть. Сапоги тоже, — велел Савосин, извлекая из-под стола старые валенки и какую-то замызганную бабью кацавейку.

Ругаясь последними словами, Сыч разделся, натянул валенки, но от кацавейки отказался, взял монету и помчался в Миллионную. Он знал, что в трудных случаях Иван Дмитриевич остается на месте преступления до глубокой ночи.

К счастью, за оградой кладбища сразу попался извозчик. Сыч вспомнил о заветной полтине и заорал:

— Э-эй, ванька!

Тот не остановился, лишь слегка придержал лошадей, с опаской оглядывая выбежавшего из кладбищенских ворот странного малого в одной рубахе, но в валенках.

— В Миллионную. Даю полтинник, — в азарте пообещал Сыч, не торгуясь, хотя при желании даже по ночному времени можно было бы сторговаться за двугривенный, много — за тридцать копеек.

— А он у тебя есть, полтинник-то?

— Есть, есть. Не сомневайся.

— Покажи.

Сыч показал.

— Деньги вперед, — сказал извозчик, продолжая ехать шагом.

Левой рукой он принял протянутый ему полтинник, а правой в то же мгновение нахлест-нул своих залетных, пролетка понеслась и пропала за углом. Сыч рванулся было вдогонку, но вскоре отстал.

К ночи похолодало, ледяной ветер задувал с островов. Дымящиеся края туч затягивали луну. Сыч в одной рубахе быстро шагал по улице, с затаенной сладостью думая о том, как простынет, захворает, а Иван Дмитриевич придет к нему домой, присядет на постель и скажет: «Ты, Сыч, себя не пощадил, своего здоровья, поэтому я тебе Пупыря прощаю. Я тебя доверенным агентом сделаю вместо Константинова…»

В воздухе стоял запах близкого снега.

Оставив позади шумные улицы, студент Никольский топал по немощеному грязному проулку, вдоль почернелых заборов и деревянных домов. Сперва они были с мезонинами, с флигелями, крыты железом, оштукатурены под камень, затем пошли поскромнее, обшитые тесом в руст и в елочку, наконец потянулись просто бревенчатые, похожие на избы, кое-где даже с красноватым лучинным светом в оконцах. Здесь труднее стало следить за Никольским. Певцовские филеры, чтобы не маячить в одном и том же виде, дважды вывертывали наизнанку свои пальто. Это были особые пальто, их носили на обе стороны: правая — черного цвета, левая — мышиного.

Недавно, уступая настоятельным просьбам подчиненных, Шувалов разрешил чинам жандармского корпуса по долгу службы появляться на людях в партикулярном платье, но лишь в обычном. Всякие иные костюмы, в которых удобнее затеряться в базарной, скажем, толпе, строжайше запретил. Такой маскарад он считал недопустимым и вредным, Певцов напрасно пытался его переубедить.

Стемнело, когда Никольский вошел в низенький, крытый драньем домик. Зажглась в окне свечка, и сквозь неплотно задернутые ситцевые занавески филеры увидели убогую жилецкую комнатешку: лежанка с лоскутным одеялом без простыней, драные обои, раскиданные по полу книжки. Никольский поднял одну, полистал и бросил в угол. Его силуэт обозначился в соседнем окне. Там горела керосиновая лампа, лысый старик в безрукавке выделывал лежавшую перед ним на столе собачью шкуру.

Никаких фонарей поблизости не имелось, черные пальто сливались в темноте с черными бревнами. Из круглого отверстия в стене, куда продевается штырь ставни, старший филер ножичком подцепил и вытащил гнилую тряпку-затычку, затем припал ухом к дыре.

Постепенно из беспорядочного разговора о керосине и недоданных в прошлом месяце деньгах за комнату начала вытягиваться история, по словам старика, поучительная для будущих лекарей вроде Никольского. Старик рассказывал про какую-то деревню Евтята Новоладожского уезда Новгородской губернии, где жил богатый мужик Потапыч с женой и тещей. От преклонных лет теща совсем ослепла, ни