годился, — нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!» — «Зачем, — говорю, — Сибирь?» — «А затем, — говорит, — что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз серебряный пропал, и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы этот сервиз всенепременно был бы найден. А Галахов мне да тебе велел его найти, а не то, говорит, обоих вас упеку, куда Макар телят не гонял». — «Что ж, — говорю, — Макаром загодя стращать. Попробуем. Может, и найдем». Стали искать. Перебрали всех питерских воров — нет, никто не крал. Они уж сами не рады, свой собственный сыск произвели, получше нашего, пришли и докладывают: «Вот образ со стены готовы снять — не крали мы этого сервиза!» Что делать? Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег да и заказали новый сервиз у Сазикова.

— Откуда вы знали, каков старый-то был?

— У французов рисунки остались, Галахов их нам отдал, чтобы мы знали, что искать. В общем, уломали Сазикова сделать срочно, а как новый сервиз нам выдали, мы его в пожарную команду снесли. Пожарные его там зубами слегка ободрали, будто был в употреблении, представили мы этот сервиз французам и ждем себе награды. Только вдруг призывает меня Шерстобитов. Сидит скучный, гитара на стенке висит. «Эх, — говорит, — Иван Дмитриевич, придется все-таки в Сибирь». — «Как? — спрашиваю. — За что?» — «А за то, что звал меня сегодня Галахов, и ногами топал, и скверными словами ругался. Вы, кричит, с Путилиным плуты, подвели меня под монастырь!»

— А-а, — сообразил Сафонов, — не похож получился?

— Нет, не то. Оказывается, на балу во дворце государь увидел Монтебелло и спрашивает: «Довольны ли вы моей полицией?» Тот отвечает: «Очень, ваше величество, доволен, полиция это беспримерная. Утром она доставила украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу. Он и расписку мне представил, так что теперь у меня будет два сервиза». Все это Галахов рассказал Шерстобитову, Шерстобитов — мне. Говорит: «Вот тебе, Иван Дмитриевич, и Сибирь». — «Сибирь не Сибирь, — отвечаю, — а дело скверное».

— В каком это было году? — спросил Сафонов.

— В том самом, дорогой мой, когда Николай Павлович с тем Наполеоном, который на монетке, за ключи от Вифлеемского храма тягались. Вначале они у нас были, потом султан их французам передал, наш государь обратно потребовал, султан уперся, мы тоже не уступаем. В Париже на нас всех собак вешают, дело пахнет войной, а тут еще этот сервиз. Словом, решили мы с Шерстобитовым действовать. Послали потихоньку узнать, что делает посол. Оказалось, уезжает с австрийским послом на охоту. Ага! Мы тотчас к купцу знакомому, который ливреи шил на французское посольство и всю тамошнюю челядь знал. Спрашиваем его: «Ты когда именинник?» — «Через полгода». — «А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить? Все угощенье будет от нас». Заведение у этого купца на Апраксином было, куда ему от Шерстобитова? Ясное дело, согласился, и такой мы у него бал закатили, что небу жарко. Французы все перепились, пришлось их утром по домам развозить, а пока они там праздновали, явился к Шерстобитову на квартиру Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а что насчет ловкости, я другого такого в жизни больше не встречал. Царство ему небесное! Часа в три ночи пришел, значит, и мешок принес. «Извольте, — говорит, — сосчитать. Кажись, все». Стали мы считать, две ложки с вензелями лишних. «Это, — говорим, — зачем же, Яша? Зачем ты лишнее взял?» — «Не утерпел», — говорит. Ну а наутро поехал Шерстобитов к Галахову, возмущается: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно». На следующий день посол с охоты вернулся, видит — сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая и вместо дверей головами в косяки тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк.

— История давняя, времена почти баснословные, — отсмеявшись, сказал Сафонов. — Советую все-таки включить ее в книгу. Она сделает ваш образ как-то живее.

— Думаете, т а к о е можно печатать?

— Не такое печатают, и ничего. Свет не перевернулся.

— Что полиция с ворами якшается, тоже, по-вашему, ничего?

— Кто ж этого не знает!

— Действительно, — заколебался Иван Дмитриевич, — может, имеет смысл включить эту историю, но только после главы о преступлении в Миллионной. Чем ближе к концу книги, тем лучше.

— Почему?

— Читатель должен сначала сжиться со мной как с человеком серьезным, ответственным, пекущимся о благе общества, а уж потом можно вспомнить грехи молодости. Вы ведь знаете, как важно первое впечатление.

— А как же хронологический принцип расположения глав, на котором вы настаиваете?

— Ах да! В таком случае не будем включать, ну ее к черту! — решил Иван Дмитриевич. — Развлеклись, и за дело.

За ужином он рассказал Сафонову еще один эпизод из времен своей молодости, на сей раз — трагический.

Тоже на Апраксином рынке было, с некоторых пор начал его преследовать странный проситель: то на службу к нему заявится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на коленки падает, за сапоги обнимает. Иван Дмитриевич гонял его от себя без всякой жалости, потому что просьба у этого мужика была совершенно несусветная. Оброчный крестьянин откуда-то из-под Новой Ладоги, он, видите ли, вбил себе в голову, будто Бог указал ему стать палачом.

Поначалу Иван Дмитриевич с ним даже говорить не хотел, но однажды все-таки разобрало любопытство: как? Почему? Поднял его с колен, повел в трактир, и там выяснилось вот что: год назад у мужика этого разбойники жену зарезали. Они, впрочем, скоро были пойманы, уличены и принародно биты кнутом, но то ли палач неопытный попался, то ли подкупили его, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. «В тот же день, — рассказывал мужик, — молился я за покойницу-жену, и было мне знамение, чтобы стать палачом и всех душегубов карать в полную силу, как положено». В общем, изготовил он кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг страшного искусства, что с пяти ударов мог раскрошить кнутом кирпич в каменной стенке. Тогда он заколотил избу, пришел в Петербург и отправился в полицию предлагать свои услуги. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.

Тогда же, в трактире, Иван Дмитриевич ему сказал: «По глазам вижу, не выдержишь ты этого дела!»

Тот опять на колени, в слезы, покойницей-женой заклинает, в итоге Иван Дмитриевич сдался и походатайствовал за него перед Галаховым. И что же? После первой экзекуции преступника свезли прямиком на кладбище, а палача — в сумасшедший дом. Там он, горемычный, через год и помер, но пока был жив, Иван Дмитриевич его иногда навещал, причем всякий раз привозил с собой детский игрушечный кнутик, и во время совместной прогулки по больничному саду громко объявлял приговор какому-нибудь тополю или березе. «Берегись, ожгу!» — как заправский кнутобойца, ужасным голосом кричал сумасшедший, вразвалочку подступая к дереву, и начинал стегать по нему кнутиком до тех пор, пока не валился без чувств. Зато потом долгое время бывал тих и покладист.

— Я чувствовал свою вину перед этим несчастным и по мере сил пытался искупить ее, облегчить его страдания, — подытожил Иван Дмитриевич.

Затем он вернулся к преступлению в Миллионной, сказав:

— Здесь моя ошибка грозила бедствиями иного масштаба. Позднее наш бывший посол при дворе императора Франца-Иосифа рассказывал мне, что когда вагон с гробом фон Аренсберга прибыл в Вену, на вокзале была устроена шумная манифестация. Тон задавали сослуживцы князя, ветераны Итальянской кампании. Они на руках пронесли гроб по улицам австрийской столицы. Оркестр играл «Марш Радецкого», толпа разбила стекло в подъезде российского посольства, но полиция никого не арестовала. В армейских кругах упорно циркулировали слухи, будто князь пал от руки убийцы, тайно подосланного жандармами.