его жена стала погуливать с соседом-сапожником, но Иван Дмитриевич не оставил своего агента в беде. Под каким-то предлогом он засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не миновала.
В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Ан не зря мерзли: под утро мелькнула вдали знакомая фигура. Хотя Иван Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел и представлял только по рассказам, он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему во снах.
«Стой!» — закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из засады и делая вид, будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.
Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.
У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел, он хотел взять этого ирода живым. Все трое бросились в погоню и через полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.
Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался к Пупырю с фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской привычке все еще кутал лицо в шейный платок.
Прямо перед ним, поднятая на лебедке, довольно высоко от земли днищем вверх висела большая восьмивесельная шлюпка. Ее, видимо, днем смолили и конопатили, а потом подтянули на талях, чтобы не мешала проезжать к пакгаузам.
Из всех троих Сыч был особенно зол на Пупыря за свои семейные разочарования. В азарте он шагнул вперед и оказался под шлюпкой раньше, чем Иван Дмитриевич успел издать предупреждающий крик. В этот момент Пупырь ногой выбил стопор лебедки. Рухнувшая шлюпка с грохотом погребла под собой Сыча.
Пупырь кинулся прочь, вырвался из западни, однако Иван Дмитриевич и сам не побежал за ним, и Константинова не пустил. Под шлюпкой, надрывая душу, нечеловеческим голосом вопил раздавленный Сыч. Вдвоем еле-еле перевернули тяжелую шлюпку, Сыч выполз на четвереньках зеленый от страха, но живой и невредимый. Убедившись, что он цел, Иван Дмитриевич в сердцах отвесил ему подзатыльник и выругался. Ловить Пупыря уже не имело смысла.
К тому времени совсем рассвело. Иван Дмитриевич хмуро шагал по берегу рядом с Константиновым, а за ними, на всякий случай держась в отдалении, покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из причалов итальянскую паровую шхуну «Триумф Венеры». За день перед тем она пришла сюда из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.
Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства полоскался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На причале, под ручку с сомнительного вида девицами, стояли трое или четверо подвыпивших студентов, зарулившие, видимо, в гавань прямо с ночной пирушки. Они орали во всю глотку: «Вива Гарибальди!» Матросик, похожий на обезьянку, в ответ бросал им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты смеялись и угощали апельсинами своих подружек. Константинов тоже поймал пару штук, для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, само собой, не отломилось ни дольки.
— Что-то груз не по сезону, — засомневался Сафонов, отложив карандаш и разминая затекшие пальцы.
— Не знаю, не знаю, — надулся Иван Дмитриевич. — Как было, так и рассказываю. Не надо ловить меня на слове.
Но Сафонова уже понесло.
— Кроме того, — сказал он, — в последнем эпизоде вашего рассказа я отметил одну явно неправдоподобную деталь и один анахронизм. Позволите указать на них?
— Валяйте. Указывайте.
— Почему шлюпка, под которую угодил Сыч, висела на талях днищем вверх? Обычно шлюпки для ремонта подвешивают в противоположной позиции, вниз днищем.
— Вы моряк? — саркастически спросил Иван Дмитриевич.
— Нет, но я много читал писателей-маринистов. Например, Станюковича.
— А те, кто подвесил там эту шлюпку, Станюковича, к счастью, не читали и повесили ее неправильно. Не то от Сыча только мокрое место осталось бы. Вы этого хотите?
— Упаси боже! Я думаю, он нам еще пригодится.
— Совершенно верно. А что там насчет анахронизма? В чем вы его усмотрели?
— В названии шхуны, оно кажется мне чересчур декадентским. «Триумф Венеры», так ведь? Не спорю, это имя могли бы дать кораблю в наши дни. Двадцать с лишним лет назад — вряд ли.
— Дорогой мой, — снисходительно улыбнулся Иван Дмитриевич, — вы рассуждаете как русский человек, а шхуна-то итальянская, не забывайте. Двадцать с лишним лет — как раз тот срок, на который мы отстаем от Европы.
Затем он закончил:
— В общем, 25 апреля 1871 года эта шхуна еще стояла в порту под разгрузкой.
— И все? — разочарованно спросил Сафонов, не дождавшись продолжения.
— Пока все.
— Я что-то не пойму, какое отношение имела она к убийству фон Аренсберга.
— В свое время поймете, — пообещал Иван Дмитриевич.
Лишь спустя несколько дней, анализируя композицию его устных рассказов, Сафонов сумел постичь их своеобразную эстетику. Иван Дмитриевич работал как художник, который на глазах у недоумевающей публики в кажущемся беспорядке разбрасывает по холсту мазки, пятна, точки, линии, чтобы позднее неуловимым движением кисти внезапно объединить их в одно целое и ослепить зрителей мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.
ГЛАВА 5
ДВЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА, РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ
1
На веранде стемнело, внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара. Иван Дмитриевич встал, сзади подошел к склонившемуся над своей тетрадью, лихорадочно строчившему Сафонову и, кладя руку ему на плечо, сказал:
— Хватит, сделайте перерыв. Хотите еще кофе?
— Лучше чаю.
— Чай так чай.
Пока Сафонов, живописуя на ходу, вставляя выражения типа «сырой петербургский туман» или «затравленно озираясь», по памяти дописывал сцену погони за Пупырем, самовар вскипел.
— Пейте, — ставя перед ним чашку и придвигая плетеную сухарницу, предложил Иван Дмитриевич, — а я покуда расскажу вам одну историю.
— Она имеет отношение к убийству князя фон Аренсберга?
— Косвенное. Речь в ней тоже пойдет о преступлении, жертвой которого стал иностранный дипломат в России. Но вы это не записывайте, кушайте спокойно свой чай. Сухарик берите.
— Отчего же не записать хотя бы вкратце?
— История такова, что не хотелось бы включать ее в книгу. У читателей может сложиться превратное представление о полиции вообще и обо мне в частности. Впрочем, в то время я был еще очень молод, дело происходило при государе Николае Павловиче. Я ведь, кажется, упоминал, что начинал свою службу смотрителем на Сенном рынке?
— Да, — кивнул Сафонов.
— А незадолго до Крымской войны меня с Сенного рынка перевели на Апраксин, причем с повышением, помощником частного пристава. На Апраксином рынке приставом тогда был Шерстобитов. Слыхали о таком?
— Нет.
— Теперь уж о нем позабыли, а в те годы человек был известнейший, ума необыкновенного. Квартиру имел тут же, при рынке. Целыми днями сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре романсы играет, но где что происходит, знал досконально и со свету мог сжить запросто. А меня любил! Как-то раз призывает к себе и говорит: «Ну, Иван Дмитриевич, — он меня всегда по отчеству величал, хотя я ему в сыновья
