время, но я все же продолжал тренироваться возле койки, несмотря на все трудности и головокружение. Не обращая внимания на возникшие боли, я учился ходить с помощью костылей. Вскоре у меня под мышками и на ладонях рук от костылей получились сухие мозоли, которые вызывали страшную боль. Много нас было с ампутированными руками и ногами в госпитале. Но мысль, как буду жить, не выходила у меня из головы. И как бы скорей выбраться из госпиталя. Решил твердо: больше не давать и не соглашаться ни на какие вливания и уколы. По ходу лечения раны мои заживали, становилось все в порядке.

Понемногу стал привыкать ходить на костылях. Сначала около койки, потом по палате. Отказался от посторонней помощи нянь. У нас, раненых красноармейцев, была большая заинтересованность почитать газету, книгу, из газет хотелось узнать, что делается на фронтах, как идет Гражданская война и т.д. Но в госпитале не имели и понятия о книгах и тем более о газетах. И лежали мы, как на далеком острове, от всех оторванные, ни с кем не имея связи. Мысли в голове стали вертеться по-другому; в лечении все как будто налаживалось. Но мы, раненые, боялись одного, самого страшного – эпидемического заболевания, которое многим из нас принесло бы большое несчастье. Вот этого мы боялись теперь больше всего. И как-то чувствовалось – недолго оставаться придется в госпитале, если не заболеем чем-либо.

Лечение мое подходило к концу, да и делать с нами нечего как будто стало. Врачи свое дело выполнили! Опять забегали мысли в моей голове. Я снова вспомнил о деревне, где родился и провел свое детство. Уходя на фронт после ранения в мае 1919 г., я оставил в ней стариков: мать и отца, любимую девушку. И живы ли они сейчас? Ведь в то время в деревнях свирепствовал тиф. Я ничего не знал о них, а они обо мне. Ведь сообщить о себе не мог я с мая 1919 г., как ушел из деревни добровольцем в ЧОН при тарусском горвоенкомате. Забыл про мать, отца, у которых я был самый любимый сын. Они обо мне не имели никаких известий. Все время я был на передовой линии фронта, потом был тяжело ранен и даже находился в тяжелом состоянии, прикованный к постели. Эпидемические болезни продолжали свирепствовать!

Я все же заболел тифом. Эти кошмары остались в моей памяти по сей день. Нас возили из города в город, из госпиталя в госпиталь. Я не хотел писать своим, да и не думал остаться в живых. Долгое время думал, следует ли писать о себе! Да о чем и писать было? Хорошего пока ничего не предвиделось, писать о своем тяжелом ранении не хотелось. Не следует писать и о том, вследствие чего я остался без ноги! Для матери это будет второй тяжелый удар. Этим я ей напомню о ее родном брате, о моем дяде, который вернулся из японского плена без ноги. Поэтому решил не расстраивать до тех пор, пока не окрепну и не привыкну ко всем окружающим трудностям. Не раз задумывался, неужели и мне предстоит такая нехорошая скитальческая жизнь, когда я выйду из госпиталя, как у моего дяди. Думаю, нет, этого не должно быть. Хотя впереди предстоят большие трудности, с которыми надо бороться и затратить много сил и труда. Предстоит ожесточенная борьба, чтобы мы жили лучше, чем жил мой дядя и много других инвалидов, вернувшихся с Первой мировой войны, которые ходили на деревяшках собственного изготовления. Решил о себе ничего не сообщать.

Наступил март 1921 г. Ярко, по-весеннему светило солнце. В Ташкенте наступала уже настоящая весна, обильно цвел миндаль, быстро оживала природа, повсюду зеленела трава. В госпитале, в котором мы находились, смертность продолжалась. Умирали в большинстве случаев молодые бойцы, которым еще было бы положено и они должны были жить. В то время мне исполнилось 27 лет. В конце марта или в начале апреля я написал и отослал письмо в Москву на имя тов. Ф.Э. Дзержинского, в котором коротко изложил обо всем со мной случившемся, написал как доброволец и солдат-пулеметчик автобронеотряда им. Я.М. Свердлова ВЦИКа и ВЧК. После отправления письма я стал думать, дойдет ли оно до Москвы, и передадут ли товарищу Ф.Э. Дзержинскому, и каков же последует ответ. Надежды мои оправдались: в один из дней с нянечкой в палату вошел небольшого роста с седенькой бородкой мужчина в накинутом на плечи белом халате. Я сидел на койке, няня показала на меня. В этот момент сестра нас записывала на эвакуацию. Сестра спрашивает, в чем дело. «Ему принесли телеграмму». Вначале я напугался, но спросил, откуда телеграмма. Старичок ответил, что из Москвы: «Велено вручить вам лично, телеграмма оплачена, с обратным ответом прошу расписаться». В тот момент как я был рад, со мной вместе радовались мои товарищи по палате. Медперсонал госпиталя заинтересовался полученной мною телеграммой. Товарищи мне желали скорейшего возвращения в отряд. Просили сообщать день выезда, номер санпоезда.

Группа нашей палаты была назначена на эвакуацию во вторую очередь. Наутро 1 мая вскоре после обеда началась погрузка, и закончилась она поздно вечером. Ужинали уже мы в вагоне санпоезда. В ночь на 2 мая наш эшелон был отправлен из Ташкента в Москву. В нашем вагоне в пути заболели три товарища. Все признаки на тиф. А всего в поезде – семь человек. По прибытии в Оренбург рано утром наш санпоезд остановился у платформы эвакогоспиталя, у здания бывшего пакгауза. Встали как обычно, ожидали утреннего завтрака. Сестра объявила: «Товарищи, приготовьтесь, скоро пойдем завтракать». Голоса: «Куда? Вот эвакогоспиталь». Сестра обратилась к заболевшим: «Вам принесут, вы лежите. А вы пойдемте со мной». Мы вышли из двери вагона прямо в госпиталь. Завтрак состоял из пшенной каши, кусочка черного хлеба, кружки чая и около двух чайных ложек сахара. Перед началом врач сообщил нам: «Покушайте, и сейчас же все по очереди пойдемте в баню. У кого не сняты повязки, сестра выдаст вам клеенчатые мешочки для прикрытия бинтованных ран». Предварительно побрили, остригли нас, а потом в бане было выдано чистое белье. После бани старую повязку сняли, раны забинтовали новыми бинтами. Из бани поместили нас в большой барак, в котором посредине установлен был большой стол, за которым завтракали, обедали, около стен были установлены заправленные койки. Врач сказал: «Можете до обеда отдохнуть после бани, а после обеда вам будет сделана противотифозная прививка». Голоса: «Зачем она нам, в госпитале нам много делали разных прививок, от которых многие уже умерли». Врач: «От наших прививок никто не умирал и не умрет. В нашем поезде заболели тифом семь человек, которые будут оставлены в Оренбурге до выздоровления». Вскоре после обеда стали нас вызывать в отдельную комнату, в которой много было врачей, производили прививку. После прививок нас задержали на трое суток. Из Оренбурга отправили в Москву другим поездом. От Оренбурга до Москвы продвигались медленно. На каждой большой ж.-д. станции были продолжительные стоянки в связи с получением продовольствия. В большинстве получали вместо продуктов готовую пищу: завтрак, обед, ужин. Для получения питания наш эшелон ставили на запасный путь. В Москву нас привезли на 30-е сутки, 3 июня 1921 г.

Эвакогоспиталь находился в пакгаузе Рязанской ж.-д. между Гавриковым пер. и Красносельской ул. Из вагонов направили нас прямо в санпропускник, который был в этом же пакгаузе. Сначала стали брить, стричь, потом направили в баню. После бани сняли повязки и вновь забинтовали чистыми бинтами. Взамен грязного белья выдали чистое. Здесь же выдали верхнее обмундирование 3-й категории: гимнастерка, брюки в сплошных заплатах и загрязненную шинель, дали один ботинок с двумя обмотками. По окончании санобработки подали обед. После обеда, как положено, «мертвый» час. Все разделись и легли на койки. Я не раздевался и не ложился, сел на койку, стал примерять ботинок и рассматривать шинель. И стал думать: второй раз меня так снаряжают. Но сейчас еще хуже, в первый раз снарядили в полушубок и в два рваных ботинка. А сейчас один, вместо второго – пара костылей. Все это хозяйство приставил к койке, и сразу так стало что-то грустно и тяжело. Что же делать дальше? Вот уже начались третьи сутки, как я нахожусь в московском эвакогоспитале. Из отряда никто не встречает, наверное, телеграмму мою сестра не отправила, и ее не получили, и никто не приходит из товарищей. Но оказалось, что Игнатович, Богданов, доктор Ефимов второй день меня ищут по всем эвакогоспиталям, но в справочной канцелярии этого эвакогоспиталя отвечали: в списках прибывших фамилии Волков нет. В списке значился Крестьянский- Волков Д.Н. За дверью нашей палаты в коридоре послышались мужские голоса и спор с просьбой разрешить им посмотреть, быть может, это и есть Волков. И ответ: «Сейчас нельзя, приходите после „мертвого“ часа». По-видимому, они настояли. Разговор притих, отворилась дверь. В помещении, где мы находились, было так темно, во всем бараке горели только две небольшие электролампочки, что почти не видно, кто вошел.

Вошли четверо мужчин, двое из них были в белых халатах, а двое товарищей в кожаных куртках, прямо идущих в мою сторону. Вначале я перепугался, чувствую, по всему телу пробежала какая-то дрожь и сильно закололо в сердце. Один, в белом халате, спросил: «Кто здесь тов. Крестьянский-Волков?» Я даже вздрогнул, быстро повернулся в сторону приближавшихся. Быстро взял костыли и встал. Товарищ в халате сказал: «Сидите, сидите». Это был тов. Ефимов-Фауст. Игнатович, Богданов сказали в один голос: «Сиди, не вставай, наш дорогой Данилушка, вот наконец-то мы тебя и разыскали». Богданов сказал врачу эвакогоспиталя: «Вот и нашли мы своего дорогого Волкова». Стали крепко обниматься, целоваться. От волнения я в тот момент не смог и слова сказать. Спазмы сдавили горло. От волнения я не мог даже