интересом подался вперед, обшаривая глазами эту тьму, заглядывая актеру за спину, изучая кресло, бархатный занавес, вазу с пыльными цветами. Потом, не выключая телевизора, он вошел в соседнюю комнату, лег на кровать и не проснулся даже тогда, когда утренний свет полоской улегся ему на лицо.

Утренние лучи меня не пробудили, проснувшись же, я едва ли понимал, в каком доме очутился, в каком месте, в каком году. Решившись прогулкою выгнать собственную хандру, я, однакожь, не мог итти далее угла и воротился необычайно усталым. К тому же, шел легкий дождь, что меня напугало, ибо стоит простуде укорениться, как ее недолго принять за начало смертельной болезни. Итак, я с тяжелым сердцем возвратился к себе в комнатушку, где пустился в размышленья о новой своей церкви, что уже подымалась над вонью и тленом города.

В постелю я отправился в восемь, но между часом и двумя, проспавши каких-нибудь четыре часа, со мною сделалась рвота: то ли от болезни моей, то ли от безотчетного страха, что посещает меня ночью, не знаю наверное. Я выпил ложку или две вишневой настойки, что позволила мне уснуть и проспать до семи, покуда меня не разбудил Нат Элиот. Но тут меня снова обуяла рвота, моча же все время была красной, что кровь. Так и лежал я, вздыхая, на постеле, повторяя: что со мною станется? что со мною станется?

За сим я собственною дрожащею рукою написал к пресмыкающемуся рыцарю: сэр Джон, сделайте милость, сообщите Комиссии, что я намеревался быть сегодня в конторе, дабы говорить о вещах, касающихся до церкви Малого св. Гуго на Блек-степ-лене, однако, будучи весьма болен, желал бы оставаться дома день или долее с тем, чтобы ускорить свое выздоровление. Покорнейший Ваш слуга, готовый к услугам и проч. Я крикнул Ната, чтобы бежал с письмом в Вайтгалл, а он заходит весь взопревший: еще человек приходил, говорит, но я его к Вам не допустил. Как Вы приказали, так я никому и не дозволяю Вас навещать, а он мне: хозяин твой дома? Я отвечал: да, дома, да только он сию минуту завтракать сел, и теперь его ни в коем случае беспокоить не следует; а то, бывает, я им говорю: дескать, Вы занемогли. Я ведь тоже носом чую, куда ветер дует, и действую сообразно. Через меня им никому не пробиться!

Пока он говорил, то чесался, что твой лодошник. Что Вы там за общество себе в платье завели, сэр, вскричал я, неужто им непременно кусать Вас надобно?

Они мне друзья, отвечал он, никогда меня не покидают.

В таком случае для чего Вас так печалит сие обстоятельство? Лице у Вас длинно, будто мой карандаш, хоть пользы от него и менее будет.

Нету у меня более друзей. Тут он оборвал свою речь, сам от нее смутившись, и опустил глаза на пол. Вот так, сказал я сам себе, я тебя и запомню навсегда, мальчик мой, Нат: как ты глядишь в землю, смятенный, внезапно остановившись. Он же прекратил возить ногою в пыли и спрашивает: что такое гиена, хозяин?

Это животное, что смеется и подражает человечьим голосам.

Хорошо, хорошо, сказал, и мигом вылетел за дверь с моим письмом.

Мне-то прекрасно известно, зачем они приходят меня навещать: желают видеть меня в болезни, дабы торжествовать надо мною. Они и по сей день меня подозревают, в конторе ходят обо мне пересуды после недавней смерти Вальтера; подозренья их усиливает моя тяга к одиночеству, да только с чего мне подвергать себя разговорам с ними, ежели в их обществе я делаюсь смущен и косноязычен? Оставим, однако, страсти и снова обратимся к фактам: Вальтер повесился на двери своей комнаты; произошло сие в воскресенье, на неделе, последовавшей за моим посещением его, между девятью и десятью часами утра, а обнаружила его хозяйка, шлюха мерзкая, только под вечер того дня. На нем была одна лишь рубашка, так он и висел часов до семи или восьми, когда вызванный освидетельствовать его мирный судья вынес заключенье, что он был не в здравом уме. Я сохранял полное присутствие духа: рассказал собравшимся присяжным, что в бреду он сознался в убивстве господина Гейеса, однакожь я ему не верил, покуда он не совершил самоубивство. Таким образом мне снова удалось подстрелить двух зайцев: некогда был я изрядным плотником и работал по дереву, а после стал изрядным штукатуром и работал с раствором; убивство Йорика Гейеса приписали Вальтеру, тем самым отвадив от меня ретивых расследователей, Вальтер же покончил с собою, так что мне себя не пришлось утруждать. Я бы охотно передал ему по порядку все тайны своего искусства, однакожь он за мною следил, преследовал меня, угрожал мне, предал меня. И естьли теперь ему пришла погибель, то для чего мне испытывать вину; коли собаке случится на меня гавкнуть, то разве не следует мне наступить ей на хвост?

Ночью, часов около одиннадцати, Вальтера зарыли нагишом в землю на пустом месте; я бы предпочел, чтобы он лежал под Малым св. Гуго, да невелика важность. Дела человеческие напоминают собою дымку, слабый дождик, в каком не различить отдельных капель: один человек, другой человек — все они сокрыты друг от друга в этом тумане, что подымается между ими, и только в строеньи моей новой церкви он обретает очертанья. Лежа на постеле, я подымаю взор, словно желая взглянуть на потолок, и вижу ея колокольню, ощущаю ветер, что обдувает мне лицо; прикасаясь к ладони или руке кого-нибудь, хотя бы того же Ната, я ощущаю ея камень, грубый на ощупь; мучимый жаром, я мысленно вхожу в ея приделы и снова чувствую прохладу. Я не отрекаюсь от тех злодеяний, что навлекла на меня сия работа, но к чему роптать на сии обиды? Что бы ими ни движило, корысть ли, прихоть или зло, они суть свои собственныя враги, а не мои, ибо, подобно василискам, что плодятся в зеркале, они себя сами уничтожают, создавая Химер. Свое дело я завершил, и пускай весь мир провалится в тарта-тары, предо мною же предстает цельный камень, каменный узор.

Закончивши шесть чертежей своей последней церкви, я развешал их на булавках по стенам своей комнатушки, и теперь, в окружении сих картин, на меня опять снизошел покой. На первом у меня подробно вычерчен земельный участок, ни дать ни взять — пролог к повествованью; на втором присутствует весь план в малом размере, словно расположение персонажей истории; на третьем чертеже показано, как подымается здание, что подобно символу или же теме повествованья, четвертый же являет отвесный фасад, в роде основной части истории; на пятом вычерчены всевозможные многочисленные двери, лесницы и проходы, подобные множеству разнообразных выражений, иносказаний, диалогов и метафорических речей; на шестом явлены отвесный портик и башня, что поразят сознанье своим величием, как в эпилоге книги.

Имеется также и повествованье тайное, такое, что не многим дано увидеть: так, в укромном месте поставил я статую брата Бекона, того, что сделал бронзовую голову, произнесшую время есть. И будучи законченным, сие место без меня не останется: Гермес Трисмегист, построивший Храм Солнца, умел сокрыть себя так, чтобы оставаться никому не видным, по-прежнему будучи в нутри. Сего довольно будет для настоящего повествованья, ибо моя история есть канва, которой смогут следовать другие в удаленныя от нашего времена. Теперь же я, обхвативши себя руками, смеюсь — ведь мне, словно в виденьи, является некто из темных лабиринтов неведомого грядущего, некто, входящий в здание в Блек-степ-лене и обнаруживающий то, что сокрыто в тишине и таинственности. Близится конец рассказу…

Вот и конец. В последния семь ночей мне являлись дикия, ужасныя сновиденья, ноздри же мои полнит новый запах, словно от горящего тряпья. Я знаю — со мною произошла перемена, ибо нынче мне кажется, будто слышу Духов, что разговаривают голосами низкими, какие бывают у иных во время простуды. Однако хрипоты в них, различимых совершенно ясно, нет никакой, говорят же они вот что: Ник, Ник, каким ветром тебя сюда занесло? Ник, Ник, знаешь ли ты нас? Когда же я кричу, о Господи, знаю, то они снова: Ник, Ник, когда мы? — и вопрос этот ревом отзывается у меня в ушах.

Смерти я не страшусь — что мне сия боль, когда я успел увериться: в жизни я претерпел не менее той боли, что ждет меня в смерти. Возможно, однако, что умереть мне не суждено. Вы, быть может, станете насмехаться над этим, но случаются чудеса не хуже: впервые отправившись на прогулку вчера утром, часов около одиннадцати, я повстречал там, близь Хог-лена, свой призрак: в одеяньи, парике и всем протчем,