Который нынче час, господин Дайер, душа моя? Я своих часов не завела.
К шести близится, отвечал я, а сам тем временем снимаю свой темный шерстяной плащ и вешаю на колышек у дверей. Госпожа Бест на это как ахнет, да все смотрит на меня с верхушки лесницы, как я с улицы вхожу, и руку на грудь положила. У меня же в голове мгновение крутилась такая мысль: ах ты, шлюха проклятая, дурною болезнию траченная.
Время так и летит, говорит она, ах, мне бы хоть частичку его возвернуть, господин Дайер, ведь причин у меня на то великое множество.
Времени, госпожа Бест, не вернуть, разве что лишь в воображении.
Ах уж эти мне поэты, господин Дайер! Тут она опять на меня глядит и говорит, вздыхаючи: мне бы и ни к чему былое воспоминать, будь то, что нынче происходит, душе приятственнее. С этими словами положила она руку на перила, да как закричит: опять пыль, да я же тут только намедни чистила!
В сей момент мне захотелось быть с нею любезным, ибо кому во всем громадном мире, кроме нее, мог я довериться? Вы не больны ли, спрашиваю я у нее.
Больна, да сама не ведаю, чем, отвечает она, спускаючись ко мне по леснице, однакожь чахну я от нехватки общества: всех развлечений у меня — собачка да кошечка мои, сама я бедная вдова, как Вам, господин Дайер, известно, дом же этот старинный, в нем шум то и дело подымается, от чего мне лишь расстройство. Тут она засмеялась, а сама меня подталкивает, и я почуял винный дух, шедший из ея рта.
Что ж, госпожа Бест, говорят, будто в сих старых домах призраков обитает, что в ином мавзолее, так что в болтовщине Вам недостатку не будет.
Мне не слов, а деяний потребно, отвечала она, знаете, господин Дайер, что плоть моя отнюдь не монашенская.
На сем я отступил от нее, не зная, что говорить, но тут как раз и Нат Элиот пришел из моей комнатушки, и я его окликнул: Нат, ах ты, разбойник эдакой, сейчас иди в кухню да займись моим ужином. Тогда и госпожа Бест ему говорит: расскажи, Нат, господину Дайеру про того господина.
Какого господина? спросил я.
Имени он своего не назвал, верно я говорю, Нат?
И послания, добавил Нат, тожде никакого не оставил.
И в голове у меня появился такой образ: господин Гейес, разбойник эдакой, которого голова, что куча помойная, никудышной Инспектор, автор писем, мне угрожающих, пришел к дверям моего жилища, осведомленный о том, что меня дома нету, пришел с целью меня расстроить, сбить с толку, ввести в смятение. Я наблюдал за ним семь дней, прошедшие с тех пор, как оставил для него записку, и полагаю, что он следует за мною повсюду, где возможно.
Госпожа Бест говорила, перебивая мои мысли, и последния ея восклицанья донеслись до меня, будто колокольный звон: ничего, говорит, не слыхать, кроме разве споров по части выборов, верно я говорю, господин Дайер? (Верно, пылко добавил Нат.) На улице видала я госпожу Ванлей — у ней дом на углу (знаю я этот дом, вскричал Нат), — и разговоры ея меня несколько удивили, ибо политика эта, как лихорадка, коею теперь и женщины, кажется, заразились. (Что ж теперь делать? спрашивает Нат, придя в смятенье от сих новостей.) А она, смеючись над Натом, усевшимся на нижнюю ступеньку лесницы, продолжает, как же, немного оперы, и болезнь эту как рукой сымет, верно я опять же говорю, господин Дайер? Да как запоет:
Пускай года под парусом плывут и мчатся вдаль, Гоните прочь печаль, друзья, гоните прочь печаль! Пусть время льется через край, а чаша лишь одна, Мы будем пить до дна, друзья, мы будем пить до дна. Пойду-ка я ужинать, говорю я, напуская на себя веселый вид, в согласьи с ея песенкою, а то естьли лечь спать голодным, то среди ночи проснусь.
Ах, говорит она, Вы уж не забудьте ночную рубаху надеть, сделайте мне такое одолжение.
Нат входит в кухню, я же подымаюсь по леснице Вечности к себе в спальню, в ожидании мига, когда небольшого удара достанет, чтобы швырнуть меня в яму. Господин Гейес, ах, господин Гейес, что вы можете знать, что я могу поделать? До конца работы моей столь далеко, что и надежды никакой на конец не питаю; войдя к себе в спальню, я тотчас направился к стулу и изверг из себя целый ливень, что причинило мне страдания.
На завтрашний день постиг меня другой удар. Я умел скрывать свои мысли, будучи в конторе; с Вальтером Пайном, и с тем вел себя сдержаннее обыкновенного, ибо не знал, под чьим он пребывал влиянием.
Гейес, злодей эдакой, по-прежнему за мною следил, в то же утро случилось ему изучать некие чертежи в моей комнате, когда мы с Вальтером там работали. Верно ли я понимаю, говорит он, что в новой церкви Св. Марии Вулнот Вы желаете деревянный карниз пустить по кругу, потолок сделать простой, без панелей, а ступени в башне — из Портландского камня?
Так я и задумал, господин Гейес.
И шпица не будет?
В шпице надобности нету; указанные в первых чертежах оказались куда как тонки.
Ну что ж, говорит он, Архитектор-то Вы. А после продолжает: а что, известно ли о сем сэру Христ., а также и о сильном промедленьи?
Что принадлежит до шпица, отчет я ему уж давно предоставил, отвечал я, стараясь удержать желчь, касательно же до промедленья, сэру Христ. известно о том, что работе нашей воспрепятствовала смерть каменщика. Известно ему также и то, продолжал я, что церковь свою я закончу в срок, мне данный, не взирая на то, что первоначальная постройка пребывала в столь плачевном состоянии. (На сей счет возможно добавить вот еще что: смерть сына, Томаса, каковую повлекло падение с колокольни Спиттль-фильдской церкви, произвела странное влияние на каменщика, господина Гилла. Он умер у себя в спальне внезапным образом: пораженный апоплектическим припадком, он упал на очаг, где лежали горящие уголья, и спина его вместе с боком были обожжены столь тяжко, что не оставили ему никакой надежды.)
Что ж, господин Дайер, снова говорит Гейес, змий эдакой, все в Ваших руках, извольте хоть строить, хоть ломать. И с этими словами он ушел из моей комнаты, улыбнувшись Вальтеру.
Улыбка сия меня привела в ярость, и более сдерживаться я не мог. Провидение, сказал я
