смотрел на него безо всякого выражения. Тогда Хоксмур сказал:

— Я насчет времени беспокоюсь.

— Насчет времени? То есть, сколько сейчас…

— Нет, я о том времени, о времени убийства. Времени нет.

— Да, сэр, вот в чем вопрос. Мне об этом известно. — Он вынул сигарету и, сунув ее между губ, оставил свисать изо рта, не зажигая.

— Да, — продолжал он. — Вот в чем вопрос.

— А ведь на каждый вопрос есть ответ. Верно, инспектор?

— Да, сэр, вы правы, очень даже правы.

Хоксмур пристально наблюдал за ним; ему хотелось, чтобы тот не выдержал и сознался в собственном непонимании или выплеснул потрясение, испытанное при виде всех этих смертей, — что угодно, лишь бы освободил Хоксмура от его собственных чувств. Но инспектор уже отошел к другому столу и завел бесцельный разговор с молодым констеблем, который во время беседы переминался с ноги на ногу. Хоксмур поднялся и вышел из комнаты.

Полицейская машина везла его сквозь серый вечер; наконец он сошел на углу Грейп-стрит, возле Севен-Дайелс. Он снимал тут небольшую квартиру в старом доме рядом с «Красными воротами» — пабом, мимо которого как раз проходил, погруженный в собственные мысли; поднимаясь по лестнице, он размышлял о ступенях, ведущих в башню уоппингской церкви. Почти добравшись до своей двери, он услышал голос, звавший снизу: «Эй! Эй! Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего. Есть у вас минутка?» Он остановился и посмотрел вниз на соседку, стоявшую в дверях своей квартиры; от лампочки в ее маленькой прихожей на площадку падала ее тень.

— Это вы, мистер Хоксмур? Совсем я слепая без очков. — И он увидел, что она жадно смотрит на него. — К вам какой-то джентльмен заходил. — Она потеребила край своей кофты, едва прикрывавшей очертания ее пухлых грудей. — Даже не знаю, как он через парадную дверь вошел. Ужас какой-то, правда, мистер Хоксмур…

— Да, миссис Уэст. Да, ничего страшного. — Он вцепился в пыльные перила правой рукой. — Он не говорил, что ему нужно?

— Я, мистер Хоксмур, решила, что не мое это дело — интересоваться. Сказала, я мистеру Хоксмуру просто соседка, а не домоправительница, да если бы и была, он бы, насколько я его знаю, не обрадовался!

Хоксмур задумался о том, насколько хорошо она его знает, и, пока она смеялась, наблюдал за темным холмиком ее языка. Смеясь, она тоже смотрела на него не отрываясь: перед ней был высокий человек в темном пальто, несмотря на летнюю жару, лысоватый, но с усами темнее, чем обычно бывают у людей его возраста.

— Спросил, а когда вы вернетесь? Я говорю, не могу сказать, вы не такую уж размеренную жизнь ведете. Тогда он говорит, он тоже.

Хоксмур продолжал подниматься, ему оставался последний пролет.

— Я разберусь, миссис Уэст. Спасибо.

Она шагнула на площадку, чтобы понаблюдать за ним, пока он не скроется из виду.

— Да ничего. Я же всегда дома. Куда мне выходить, с моими-то ногами, мистер Хоксмур.

Он открыл свою дверь, ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь, не дав ей, как бы она ни вытягивала шею, увидеть его квартиру.

— Спасибо, — крикнул он, перед тем как закрыть дверь. — Спокойной ночи. Спасибо.

Он вошел в основную комнату и встал у окна, глядя на здание напротив; там виднелись какие-то очертания, но вскоре он сообразил, что это — отражения дома, в котором он стоит; теперь он не понимал, наружу смотрит или внутрь. Из кухни миссис Уэст поднимался запах готовки; представляя себе, как она склоняется над тарелкой, он услышал неясные звуки, крики и смех, доносившиеся из «Красных ворот». И на мгновение все стало реальным — жизнь всегда была именно такой.

Вздрогнув, он обернулся — ему показалось, что в углу комнаты он заметил какое-то движение. Там стояло выпуклое зеркало (из тех, что обычно вешают в магазинах, чтобы отпугнуть воров), и он приподнял его, посмотреть, не забралось ли за него какое-нибудь существо; но там ничего не было. Он вынес зеркало на середину комнаты, и у него на пальцах осталась пыль с его краев; потом он поднял его к свету от окна и попытался спокойно взглянуть на свое отражение, но спокойствие его нарушил вид собственного лица: растянутое, оно глядело из рамы, а вокруг него кривился мир, как он есть. Он видел того же человека, всегдашнего себя — персонажа, который не стареет, но вечно пребывает осторожным и внимательным, чей взгляд не теряет силы. Он попытался улыбнуться себе, но улыбка быстро угасла. Тогда он замер и дождался, пока его лицо не станет таким же предметом, как остальные, плавающие в круге его зрения: кресло, серый ковер, лампа на темном деревянном столе, транзисторный приемник, лежащий на боку, а вокруг всего этого — голые стены. Он опустил зеркало. Затем поднял руки над головой и сжал ладони — настало время нанести визит.

Он уже собирался уйти из квартиры так же тихо, как пришел, но тут, неожиданно поддавшись какому-то инстинкту, хлопнул дверью и, выйдя на улицу, в ранний вечер, с удовольствием слушал звук, который издавали каблуки его туфель, ступая по тротуару. Шагая по Сент-Джайлс-стрит, он увидел перед собой двух уличных музыкантов, один из которых пел грустную популярную песню, а другой попрошайничал. Хоксмур узнал припев, хотя никак не мог вспомнить, где его слышал:

А когда певец взглянул на него, он почувствовал неловкость; ему не удалось найти мелочь в карманах, и он беспомощно уставился на второго, прыгавшего вокруг него с раскрытыми ладонями. Лишь пройдя еще несколько ярдов, он понял, что певец был слеп.

К тому времени, когда он добрался до дома, где содержали его отца, похолодало; он считал, что опаздывает, и ускорил шаг по гравийной дорожке, но тут почувствовал, как от звука тарелок, стучащих внутри, и лая собаки где-то во дворе, позади большого кирпичного дома, к нему возвращается старая мука. «Он вас ждет, — сказала медсестpa с улыбкой, державшейся лишь то время, пока она смотрела на него. — Он по вам скучал, правда». Вместе они пошли по коридору, где висел запах старости — сначала ровный, потом, когда вдалеке хлопнула дверь, он ударил в лицо внезапным порывом. Некоторые из тех, кто проходил мимо Хоксмура, бросали на него злобные взгляды, другие же подходили к нему, разговаривая без умолку, теребя его пиджак; возможно, им казалось, что они близко знают его и продолжают беседу, только недавно прерванную. Одна старуха стояла в ночной рубахе, прислонившись к стене, и повторяла: «Иди сюда, Джон, иди сюда, Джон, иди сюда, Джон», — обращаясь к воздуху перед собой, пока ее мягко не взяли за руку и не увели, по-прежнему бормочущую. Это было тихое место, но Хоксмур знал: большинство из них не кричат лишь оттого, что находятся под действием лекарств.

— А, это ты, — пробормотал отец, когда Хоксмур приблизился к нему; потом он уставился на свои руки, ощупывая их, словно они принадлежали кому-то другому.

И Хоксмур подумал: таким я запомню тебя навсегда — согнувшимся, глядящим на собственное тело.

— Вот, пришел проведать, как ты тут, пап, — громко произнес он.

— Ну, как хочешь. Ты всегда поступал, как хочешь.

— Как поживаешь?

— Поживаю себе, никого не трогаю. — И он сердито взглянул на сына. — Все нормально. — Наступила новая пауза, потом он добавил: — Есть еще порох в пороховницах.

— Ты ешь как следует?

— Про это лучше не спрашивай. Откуда мне знать? — Он замер на краю койки, когда мимо проходила медсестра с тележкой.

— Вид у тебя вполне здоровый.