— О-о, это вы обе... А я перепугался. Думал, портрет со мной разговаривает.

— Хватит врать. Ведь вы только что так внимательно на меня смотрели. И к тому же, что значит «вы обе», странно. Я одна.

В самом деле, не успела она закончить, как та часть, которая была машинисткой, исчезла и возникла целиком Ёко-манекен.

— Ну так как? Потанцуем?

— Нет, но мне бы хотелось спросить тебя кое о чем. Не сесть ли нам вон на те стулья?

— Странно, почему вы хотите сесть именно на те? Мест, как видите, сколько угодно.

— Но разве те не свободны?

— Неужели они кажутся вам свободными? Ох и юморист же вы! Ну конечно, вспомнила наконец. Вы человек-утка из зоопарка, верно?

Он неожиданно разозлился и на этот вопрос ей не ответил.

— Разумеется, свободные, сколько ни смотри — свободные.

— Ну и самомнение же у вас, постыдитесь. Посмотрите внимательней, они все заняты — ни одного не осталось.

Он насильно потащил ее к стульям, размышляя о том, что вкладывать мысли человека в голову манекена — пустое занятие, но то, что увидел, поразило его.

— И верно, заняты. Ошибся, значит.

— Действительно, ошиблись. Но я рада, что теперь у нас с вами полное согласие. Я терпеть не могу сентиментальных.

— Почему ты считаешь меня сентиментальным?

— Разве не сентиментальный человек тот, который уверен, что есть места, когда их нет?

— Не согласен, — начал он, но поспешно поправился: — Правильно. Да, я все-таки хотел кое-что спросить...

— Что же? — повернулась она к нему. — Я и сама толком ничего не знаю. Загадки не по мне.

— Но ведь я тебя еще ни о чем не спрашивал. К тому же, никакая это не загадка, и ты должна знать.

— Думаю, что не знаю. Загадывать загадки — ваша слабость.

Отвечать ей нет смысла, подумал он, лучше спрошу то, о чем хотел спросить.

— Где Ёко? Ты, наверное, знаешь?

Она решительно парировала:

— Ах вот оно что. Я — Ёко.

— Нет, не ты. Я имею в виду другую Ёко, которая совсем недавно была твоей половиной.

Неожиданно выражение лица Ёко-манекена, пристально смотревшей на него, застыло.

— Вы мне задали странный вопрос. Почему это?

— Почему? Ёко моя возлюбленная. Единственная, кого я смог полюбить. Хочу хоть в последний разок взглянуть на нее.

— Это правда? Если в самом деле правда, то лучше я ничего не буду отвечать.

— Почему?

— Ах, опять это ваше «почему». Сами должны бы понять.

Ёко-манекен потупилась, всем своим видом показывая, как ужасно она огорчена. Тоска ее была безысходной, она так и стояла, не поднимая головы. Он непроизвольно взял ее за подбородок, и Ёко- манекен вдруг превратилась в настоящую Ёко.

— О-о, Ёко... А ведь я даже не представлял себе, что ты и есть Ёко-тян [7]. Все у меня идет вкривь и вкось.

Он радостно обнял Ёко и прижал к груди, но она отстранилась и, печально глядя на него широко открытыми огромными глазами, глубоко вздохнула и покачала головой. Ее поведение он воспринял как более решительный отказ, чем любые слова. Каждое движение ее головы означает, что я исчезаю, думал он. Но в действительности он не исчез и, не в силах вынести этой муки, бросился к двери.

— Стой! — раздался пронзительный голос, но это кричала не Ёко, а Черный Доктор, вбежавший, запыхавшись, в другую дверь, не в ту, из которой собирался выскочить он. — К чему такая нервозность. — Черный Доктор взялся правой рукой за висевший на левом боку, точно шпага, огромный ланцет и, немного отдышавшись, продолжал: — Группа изучения растущей стены прибыла. И приступает к работе немедленно. Я — руководитель группы. — Он учтиво поклонился: мол, прошу любить и жаловать, и приказал: — Входите.

Тут же вошел мужчина, осторожно неся в руках огромный точильный камень...

— Папа! — непроизвольно закричал он.

Это и в самом деле был папа. Но папа свирепо глянул на него:

— Никакой я не папа. Не следует смешивать общественное и личное. Я заместитель руководителя группы, профессор Урбан, убежденный урбанист.

Не выказывая ни малейшего удивления, доктор спросил:

— Все ли готово?

Папа, назвавший себя профессором Урбаном, ответил:

— Готово. Но для верности, может быть, устроим перекличку?

Доктор сказал:

— Вы правы, уверенность необходима.

— Итак, — профессор Урбан (не лучше ли называть его папой?) вынул из кармана записную книжку и стал читать громким голосом: — Черный Доктор, руководитель группы... Присутствует. Профессор Урбан, заместитель руководителя... Это я, присутствует совершенно точно. Двое. Всё в порядке.

— Немыслимо даже представить себе, что может быть не всё в порядке. Математическая точность — какая это прекрасная штука!

Неотрывно глядя друг другу в глаза, они с серьезным видом покивали головами.

— Итак, — сказал доктор, — немедленно приступаем к работе.

Профессор Урбан опустил на пол точильный камень и поплевал на него. Доктор потер его рукой и вдруг с отвращением воскликнул:

— Фу, какая грязь, это уж слишком!

Профессор Урбан покраснел и поспешно перевернул точильный камень, беспрерывно повторяя тихим голосом:

— Совершенно верно, совершенно верно.

Видя все это, он также покраснел и подумал: «Хорошо, все-таки, что это не папа, а профессор Урбан».

— Стоп! — воскликнул доктор и загарцевал на точильном камне (так велик был этот камень). Потом уже сам оплевал весь камень. — Моя слюна обладает дезинфицирующим свойством.

Они переглянулись и, покивав друг другу, заулыбались, заулыбавшись, снова покивали. Профессор Урбан крепко ухватился за точильный камень, а доктор начал точить на нем свой огромный ланцет. Профессор Урбан громко считал:

— Раз, два, три... сто. — Потом снова: — Раз, два, три...

Вдруг он почувствовал, как все его тело застыло. Вернее, тело будто гипсом сковали брюки, пиджак, ботинки. Правда, на этот раз он не превратился в человека-утку, как тогда, в зоопарке, потому что стоял не согнувшись, а во весь рост.

— Итак, — сказал доктор.

— Итак, — повторил вслед за ним профессор Урбан.

Они разом поднялись и, взяв на изготовку огромный, остро наточенный сверкающий ланцет, медленно и осторожно, словно пробираясь сквозь джунгли, подошли к нему вплотную.

— Вы вон туда не ляжете? — обратился к нему доктор, указывая на пол.

— Вон туда. Вы поняли? — вмешался профессор Урбан.

Он, естественно, пошел, куда ему указали, остановиться никак не мог. Ботинки и одежда двигались сами по себе — он ничего не мог поделать.

Вопреки воле у самых ног доктора и профессора Урбана он повалился навзничь. Уже одно это было