выводя его из существующих законов. Это также предполагает понятность, ясность и общую приемлемость. В этом случае мы будем говорить о логической интерсубъективности.
В-четвертых, формой рационального обоснования является и опора на определенный способ деятельности. Примером этого может быть образец вязки. Последовательность, в которой вяжутся петли, представляет собой не логическую необходимость, а более или менее .необязательную возможность, а каждая петля — вовсе не упрямый и неизменный факт типа явления природы, но более или менее свободное произведение. И все же нет сомнения в том, что вязание всегда ясным и общеобязательно приемлемым образом основано на данном образце. Эта ясность и приемлемость покоится, помимо всего, на том, что отдельные элементы вязки и их последовательность, составляющие данный образец, понимаются всеми однозначно и в принципе могут быть воспроизведены в том же виде. Это я обозначу как операциональную интерсубъективность. Предложенный пример может дать повод для предположения, что в данном случае речь идет о чем-то второстепенном. Однако дело обстоит как раз наоборот. Большая часть производственной деятельности зиждется именно на операциональной рациональности. Производство конвейерной продукции в особенности состоит в схематических операциях, подобных некоторому типу вязания, и характерно, что все здесь должно быть операционально обосновано, ясно и самоочевидно каждому. Примером этого может служить любая машина. В ней все сделано по эталону, формализовано, и субъективный произвол или предпочтение сведены к минимуму. Идея всеобъемлющей 'рационализации' современного мира коренится прежде всего поэтому в сфере производства и свой столь заразительный и впечатляющий прообраз получает именно оттуда.
И в-пятых, если некоторая деятельность руководствуется нормами, это будет также рассматриваться как рациональное обоснование. Хотя норма и является одновременно руководством к действию и в операциональном смысле часто не отличается от последнего, но тем не менее со словом 'норма' обычно связаны
определенные ценностные предпочтения. Примером этого служат моральные заповеди, законодательные принципы, обычаи и тому подобное, которые не укладываются в одну корзину с моделями вязки, кухонными рецептами и руководствами по эксплуатации механизмов. Для обоснования норм, если они претендуют на рациональность, также требуются понятность, ясность и общая приемлемость. Если они в наличии, то можно говорить о нормативной рациональности.
Сегодня много говорят и о 'целерациональности'. Однако ясно, что ее условием являются вышеперечисленные формы рациональности. Под ней понимаются действия, необходимые для достижения поставленных целей. Если, к примеру, человек в условиях гололедицы и тумана выбирает в качестве транспорта не машину или самолет, а поезд, то это является целерациональным. В этом случае его намерение при определенных условиях является рационально обоснованным, если, предположим, оно выводится из его служебных обязанностей; выбор транспорта осуществляется применительно к данным погодным и дорожным условиям и потому может быть понятен каждому; выводимые из этого следствия логически приемлемы для всех, а связанные с этим действия (заказ билетов и пр.) обоснованы операциональным образом. Наконец, вся эта совокупность характеризуется семантической однозначностью.
Я подчеркну еще раз, что перечисленные формы рациональности соответствуют лишь имеющимся интуитивным представлениям и что претензии на точные дефиниции в данном случае не могут быть выдвинуты'. Однако это те самые представления, в которых коренится большинство предрассудков в отношении мифа. Лежащие в его основе понятия и нормы признаются неясными и вряд ли интерсубъективируемыми; столь же сомнительно, что миф может основываться на фактах в общепринятом смысле; мифу отказывают в последовательной логике и считают, что он погряз в противоречиях; и наконец, бытует убеждение, что миф в силу отсутствия операциональной рациональности не в состоянии противопоставить техническому прогрессу ничего равноценного.
Я не могу и не хочу заниматься долгим выяснением того, обладают ли все эти критические замечания систематической полнотой, но нужно все же заметить следующее. Рациональность обыкновенно приписывается познающему мышлению и деятельности. Мышление осуществляется в предложениях, суждениях и понятиях. Рациональным может быть лишь их семантический смысл, их логическая связь и их отношение к реальности. Рациональность деятельности может состоять лишь в определенных нормах и предписаниях, а также в выводимых из них следствиях. Этими интуитивными соображениями мы и ограничимся.
Дальнейшее изложение будет состоять в строгой проверке того, как обстоит дело с подобной рациональностью в науке и мифе. Представляется при этом целесообразным начать с рассмотрения рациональности как эмпирической интерсубъективности.
ГЛАВА XVI Рациональность как эмпирическая интерсубъективность в науке
Введение
Что значит применительно к науке, если высказывание основывается на интерсубъективно доказываемых эмпирических фактах? Чтобы ответить на данный вопрос, мы здесь вновь можем ограничиться естественными науками, психологией, а также общественными и историческими науками. Когда далее будет говориться просто о науке, всегда будут подразумеваться они.
Как следует из предварительных выводов в главе IV, науки состоят не только из собрания фактов, но и из их систематического объяснения и упорядочения. Подобное объяснение проводится, как было показано, иногда с помощью законов природы или с помощью исторических правил. Так, к примеру, отдельные феномены света проясняются через законы оптики, отдельные события средневекового противостояния папы и императора — через нормы церковного права, имперского права и т. д. Эти законы и правила, однако, не рассматриваются изолированно, но приводятся в систематическую взаимосвязь. Определенные законы преломления света, например, можно свести к законам его волнового распространения, а единичные нормы имперского права — к основам устройства империи. Подобные обобщения находят свое завершение в небольшой группе законов или правил, которые, представленные как аксиомы, образуют ядро научной теории. Целью науки является, повторю еще раз соответствующее замечание из главы IV, производство теорий как систем объяснения, но такая система объяснения одновременно является и упорядочивающей системой. К примеру, теория оптики показывает, как следует связывать между собой внутри системы явления преломления и отражения и толковать их в цельном контексте этой теории. То же самое действительно для определенного типа поведения папы римского или императора в свете исторической теории, которая образуется в соответствии с теми всеобщими теологическими или политическими принципами, на которых основывался определенный период средневековья.
Таким образом, наука, с одной стороны, содержит высказывания об отдельных феноменах или событиях, происходящих в определенном пространстве, в определенное время — их называют
базисными предложениями, — с другой стороны, она содержит высказывания о естественных законах и исторических нормах. Базисные предложения могут быть выражены в логической форме единичных предложений (здесь происходит преломление света, в 1075 году папа отлучил Генриха IV от церкви), высказывания о естественных законах и нормах — в логической форме всеобщих положений (для всех случаев преломления света верно... Для всех пап данной эпохи было верно...). Следовательно, вопрос о том, как научные высказывания могут быть обоснованы интерсубъективно доказуемыми эмпирическими фактами, более точно формулируется так: как это возможно в случаях базисных предложений, общих положений и теорий?
Чтобы подробно ответить на эти вопросы, потребовалось бы отдельное исследование. Так как я уже сделал это в моей книге 'Критика научного разума', которая имеет принципиальное значение для последующего рассмотрения, я ограничусь здесь резюмирующим и предназначенным для не имеющего
