себе большой запас душевной мягкости, которая просвечивала в отношении к его четвероногим друзьям.

– Ну, разумеется, – ответил я. – Сюда, пожалуйста.

В приемной он протянул мне корзинку. Лицо его страдальчески морщилось, в глазах пряталась недоуменная боль.

– Это Моди, – пробормотал он.

– Моди? Ваша черная кошечка? – Я часто видел это грациозное создание, когда бывал у полковника, – она то терлась о его ноги, то вспрыгивала к нему на колени, то ревниво пыталась отвлечь его внимание от терьеров.

– Что случилось? Она заболела?

– Нет… нет… – Он судорожно сглотнул и уже внятно произнес. – Несчастный случай.

– Но какой?

– Ее сбила машина. Прежде она никогда не выбегала на дорогу перед домом, но вот сегодня…

– Ах, так… – Я взял у него корзинку. – Она попала под колесо?

– Не думаю. Она ведь сама вернулась в дом.

– Ну, это обнадеживающий признак! – сказал я. – Полагаю, все обойдется.

Полковник сглотнул.

– Мистер Хэрриот, если бы так!.. Но это… ужасно. Ее мордочка. Вероятно, ее только задело, но… я не представляю себе, как она сможет жить.

– Даже так? Мне очень жаль… Но пойдемте, я посмотрю ее.

Он покачал головой.

– Нет. Если разрешите, я подожду здесь. И еще одно! – Он провел ладонью по корзинке. – Если вы тоже решите, что положение безнадежно, то, пожалуйста, усыпите ее сразу же. Чтобы она ни секунды лишней не страдала.

Я с недоумением взглянул на него и быстро пошел по коридору в операционную. Поставив корзину на стол, я открыл запор и откинул крышку. В глубине съежился глянцево-черный комочек. Я протянул к нему руку, голова приподнялась и повернулась ко мне. Из открытого рта вырвался мучительный вопль.

Из открытого рта? Нижняя челюсть безобразно отвисала, разбитая, изуродованная, и, когда раздался второй истошный стон, я с леденящим ужасом разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости.

Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку.

– О господи, – бормотал я. – О господи…

Я крепко зажмурился, но продолжал видеть эту жуткую челюсть, слышать эти страдальческие стоны… Страшнее же всего было беспомощное недоумение в широко открытых глазах. Именно из-за него всегда так трудно смотреть на искалеченное животное.

Дрожащей рукой я торопливо нащупал на лотке у себя за спиной ампулу нембутала. Во всяком случае, одно ветеринар может: милосердно сократить невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она уснет и больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я засунул руку под кошечку, приподнял ее и сделал укол. Инъекция в брюшную полость – и конец. Но когда я нажал на поршень, меня словно похлопал по плечу кто-то более спокойный и рассудительный – 'Минутку, Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе прежде не разобраться как следует?'

Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через несколько минут Моди уже не будет ничего чувствовать. Я прикрыл крышку и прошелся по операционной. Мне приходилось приводить в порядок немало кошачьих челюстей – видимо, ломаются они довольно легко, и я испытывал огромное удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую кость, следил, как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое.

Через пять минут я откинул крышку, вынул крепко спящую кошечку, обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол.

Удалив тампонами кровь и слюну, я осторожно кончиками пальцев ощупал разбитые кости, пытаясь соединить обломки в подобие целого. Да, челюсть разломилась пополам, но ее-то можно скрепить проволокой, а вот отростки… Обломаны с обеих сторон, левый еще и перебит. И зубы… Нескольких не хватает, остальные расшатались. И ухватиться не за что. Но, может быть, их удалось бы скрепить металлическими пластинками, привинченными к кости. Да, конечно… Если бы нашелся достаточно искусный хирург, располагающий всем необходимым для подобной операции… Но я же такого хирурга знаю!

Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку. Все было в порядке, если не считать жалко болтающейся челюсти. Я задумчиво погладил чистую пушистую шерстку. Она еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь… Я принял решение и с облегчением побежал по коридору в приемную спросить у полковника, разрешит ли он мне отвезти Моди к Гранвиллу Беннетту. Едва я выехал из Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в Хартингтон всю дорогу шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим.

В операционной ветеринарной клиники я напряженно следил, как Беннетт сверлит, свинчивает, шьет. Подобную операцию ускорить невозможно, но его пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой. Тем не менее мы простояли у стола почти час, и долгие периоды безмолвия нарушались только позвякиванием инструментов, редкими отрывистыми распоряжениями хирурга, да иногда вспышками досады, в которых были повинны не только сестры. Меня заставили ассистировать, и стоило мне придержать челюсть чуть-чуть не так, как требовалось моему коллеге, как он взрывался:

– Да не так, Джим, черт вас возьми! Вы что в игрушки играете? …Нет, нет, нет!.. О боже всемогущий!

Но всему приходит конец. Гранвилл снял шапочку и отошел от стола, оставив остальное на сестер. (Я, как и в первый раз, от души ему позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб полотенцем, облачился в элегантный серый пиджак и вытащил из нагрудного кармана трубку – совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем я убедился, что все его трубки были не только красивыми, но и огромными – у этой чашечка подошла бы и для кофейного сервиза. Он нежно потер ее о нос, отполировал желтой тряпочкой, с которой, по-видимому, не расставался, и любовно поднес к свету.

– Текстура-то, Джим, а? Просто чудо.

Он благодушно набил трубку из своего большого кисета, закурил ее, выпустил мне в лицо благоуханный клуб дыма и взял меня под руку.

– Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как.

И мы обошли клинику, приемные и смотровые, рентгеновский кабинет, аптеку и, разумеется, регистратуру с внушительной картотекой, содержавшей истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия. Но наибольшее удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил животные после операций.

Гранвилл не успевал тыкать трубкой:

– Удаление яичников, энтеротомия, гематома ушной раковины, заворот век. – Внезапно он нагнулся, всунул палец в ячейку сетки и умильно прожурчал. – Ну-ка, Джордж! Ну-ка, маленький, пойди сюда! Да не бойся, дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой!

Маленький уэст-хайлендер с ногой в гипсе подковылял к сетке, и мой коллега почесал ему нос.

– Это Джордж Уиллс-Фентам, – добавил он в пояснение. – Радость и гордость вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но все обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать его покороче, верно старина? – Он продолжал почесывать косматую мордочку, и даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост.

В самой последней послеоперационной кабинке лежала Моди – крохотный дрожащий комочек. Дрожь означала, что она приходит в себя после наркоза. Я открыл дверцу и протянул к ней руку. Головы поднять она еще не могла, но посмотрела на меня, а когда я легонько погладил ее по боку, рот у нее раскрылся в тихом хрипловатом 'мяу'. И у меня потеплело на сердце: у нее вновь была нормальная нижняя челюсть! Она могла открыть ее и закрыть, а жуткая мешанина кровавых лохмотьев и обломков кости ушла в область дурных снов.

– Замечательно, Гранвилл! – прошептал я. – Просто поразительно!

Великолепная трубка благодушно извергла клуб дыма.