приходил в ужас, когда меня потчевали такой неслыханной комбинацией, но время все поставило на свои места, и я убедился, что надо только пережевывать сыр вместе с пирогом – вкус просто восхитительный!

Старички показали мне фотографию сына, полицейского в Холтоне, а также дочери, которая была замужем за соседним фермером. К обеду ожидались все внуки, и мистер Керби ласково погладил коробку с хлопушками.

Уезжать от них мне совсем не хотелось, и я не без грусти отправил в рот последние крошки пирога и глазури.

Мистер Керби пошел проводить меня до ворот. Он протянул мне руку:

– Спасибо, малый, от всего сердца спасибо, – сказал он. – И всякого тебе счастья.

Сухая мозолистая рука крепко пожала мою руку, и вот я уже в машине включаю мотор. Я взглянул на часы: всего половина десятого, но в прозрачном голубом небе уже засияло утреннее солнце. За деревней дорога круто уходила вверх, а потом широкой дугой огибала долину, и оттуда открывался чудный вид на необъятную Йоркскую равнину. На этой дороге я всякий раз притормаживал, и всякий раз равнина казалась немножко другой, вот и сегодня огромная шахматная доска полей, и ферм, и рощ выглядела по-новому, какой-то удивительно ясной и четкой. Возможно, потому, что ни одна фабричная труба не дымила, ни один грузовик не изрыгал синие клубы дыма, но в это праздничное утро все расстояния в морозном чистейшем воздухе словно сократились, и я, казалось, лишь самую чуточку не мог дотянуться до знакомых примет далеко внизу.

Я оглянулся на гигантские белые волны и складки холмов, смыкающихся все теснее в голубой дали, сверкая на солнце вершинами. И мне была видна деревня, и домик Керби у ее дальнего конца. Там я вновь обрел рождественские мир и благоволение.

Фермеры? Да это же соль земли!

Мармадьюк Скелтон заинтересовал меня за долго до того, как наши пути скрестились. Во-первых, мне прежде и в голову не приходило, что не только книжный персонаж, но и живой человек может зваться Мармадьюком, а во-вторых, он был весьма выдающимся членом почетной профессии самозванных врачевателей животных.

До закона о ветеринарных врачах от 1948 года лечить животных имели право все, кому не лень. Студентам ветеринарных колледжей во время практики на вполне законных основаниях предлагали одним съездить на вызов, а многие люди, не проходившие никаких ветеринарных курсов, подрабатывали, пользуя иногда скотину, а то и посвящали этому все свое время. Этих последних обычно называли 'коновалами'.

Определенная презрительность, скрытая в этом слове, далеко не всегда была оправданна, и если некоторые из них представляли грозную опасность для заболевших животных, то другие обладали истинным призванием, относились к лечению ответственно и добросовестно и, после того как закон вошел в силу, стали правомочными членами ветеринарного братства, как 'ветеринары-практики'.

Но прежде среди вольнопрактикующих врачевателей скота было множество самых разных типов. Ближе всего я был знаком с Артуром Ламли, обаятельнейшим бывшим водопроводчиком, у которого была небольшая, но преданная клиентура вокруг Бротона, к великому огорчению тамошнего дипломированного специалиста, человека, впрочем, не слишком приятного. Артур разъезжал в маленьком фургончике. Он неизменно носил белый халат и выглядел весьма деловито и профессионально, а на боку фургона пышная надпись, за которую дипломированный ветеринар получил бы суровый нагоняй от Королевского ветеринарного колледжа, оповещала всех и каждого, что это едет 'Артур Ламли, ЧКЛС, специалист по собакам и кошкам'. В глазах широкой публики коновалов от дипломированных специалистов отличало именно то, что за фамилиями первых не выстраивался частокол букв, указывающих на ученые степени и звания, а потому меня заинтриговало академическое отличие, которым мог похвастать Артур. Однако эти буквы мне ничего не говорили, а добиться от него прямого ответа не удалось; в конце концов я выяснил, что они означали: 'Член клуба любителей собак'.

Мармадьюк Скелтон принадлежал к совсем другой породе. Мне достаточно часто приходилось бывать в окрестностях Скарберна, и я познакомился с местной историей настолько, что мог сделать некоторые выводы. По-видимому, когда в начале века мистер и миссис Скелтон обзаводились детьми, они прочили им великое будущее. Во всяком случае, четырех своих сыновей они нарекли так: Мармадьюк, Себастиан, Корнелиус и – как ни невероятно – Алонсо. Два средних брата были шоферами молочной фирмы, а Алонсо – мелким фермером. До сих пор хорошо помню, до чего я был ошарашен, когда, заполняя бланк после проверки его коров на туберкулез, спросил, как его зовут. Великолепное испанское имя до того не вязалось с сугубо йоркширским выговором, что я даже подумал, уж не разыгрывает ли он меня. И было вознамерился слегка пройтись на этот счет, но что-то такое в его взгляде заставило меня прикусить язык.

Яркой фигурой в семье вырос Мармадьюк – или Дьюк, как его обычно называли. Бывая на фермах вокруг Скарберна, я наслышался о нем всяких историй. И рука-то у него на редкость легкая, отел ли там, окот или кобыла жеребится, и болезнь-то определит и полечит похлеще всякого ученого ветеринара. К тому же он не менее бесподобно холостил животных, подстригал хвосты лошадям и забивал свиней. Все эти занятия приносили ему недурной доход, а в Юэне Россе он нашел идеального дипломированного конкурента-ветеринара, который работал только под настроение и отказывался ехать на вызов, если ему было лень. И хотя Юэн нравился фермерам, а некоторые так даже боготворили его, они часто вынуждены были прибегать к услугам Дьюка. Юэну было далеко за пятьдесят, и он не справлялся со все возрастающим числом проверок, которых требовало министерство сельского хозяйства. Часто он обращался за помощью ко мне, а потому я хорошо знал и его, и Джинни, его жену.

Если бы Дьюк ограничивался лечением скотины, Юэн, по-моему, вообще не замечал бы его существования, но Скелтон, пока возился с четвероногим пациентом, любил пройтись по адресу старика- шотландца, который и прежде-то звезд с неба не хватал, а уж теперь из него и вовсе песок сыплется. Возможно, это не очень задевало Юэна, но все-таки, когда при нем упоминали имя его соперника, губы у него чуть-чуть сжимались, а в голубых глазах появлялось задумчивое выражение.

Да и вообще питать к Дьюку добрые чувства было нелегко – слишком уж часто приходилось слышать истории, как он под сердитую руку избивает жену и детей. И внешность его, когда я в первый раз увидел, как он вперевалку идет через рыночную площадь в Скарберне, не внушила мне особой симпатии – не человек, а черный косматый бык со свирепо бегающими глазками и красным платком, хвастливо повязанным на шею.

Но в этот день, развалившись в кресле у камина Россов, я и думать забыл про Дьюка Скелтона. Впрочем, я совсем утратил способность думать, только что отвалившись от стола, за которым Джинни угощала меня рыбным пирогом. Казалось бы, самое незатейливое блюдо, но в действительности – нечто волшебное, в чем скромная треска вознеслась на невообразимые высоты в смеси с картофелем, помидорами, яйцами, вермишелью и, только одной Джинни известно, с какими прелестями еще. А затем яблочная шарлотка и кресло рядом с огнем, от которого к моему лицу поднимались волны жара.

В голове у меня копошились сонные и приятные мысли: как мне нравится этот дом и его обитатели, а будь у Юэна бойкая практика, телефон уже трещал бы, и он вдевал бы руки в пиджак, на ходу дожевывая последний кусок шарлотки. Я поглядел в окно на белый сад, на деревья, гнущиеся под бременем снега, и поймал себя на подлой мыслишке: задержаться бы тут, и, может быть, Зигфрид съездит по всем вызовам сам, не дожидаясь меня.

Блаженно созерцая мысленным взором, как мой коллега, закутанный по уши, мечется с фермы на ферму, я ублаготворенно взирал на Джинни, которая подала мужу чашку кофе. Юэн улыбнулся ей снизу вверх, и тут зазвонил телефон.

Как большинство ветеринаров, я чутко реагирую на его звон, а потому машинально вскочил на ноги, однако Юэн даже бровью не повел. Он спокойно прихлебывал кофе, а трубку взяла Джинни. Столь же безмятежно он выслушал слова жены:

– Томми Туэйт звонит. У одной из его коров вывалилась телячья постелька.