– До сих пор, - говорил Платон, - он никогда не занимал поста, соответствующего его одаренности. Иногда я даже боялся, что это породит в нем обиду. Не смогу описать тебе доброту, которую он проявил во время осады. Я не смогу ее так просто забыть, и не только из-за себя, но… но это уже прошло.

Я произнес:

– Сказано: 'Если бы Судьбу можно было тронуть слезами, люди платили бы за них золотом'.

– '…но горе порождает их легко, как дерево - листья'. Кстати о дяде: мы с Хармидом заходили поздравить его; знаешь, Хармид стал всерьез подумывать о карьере с тех пор, как Сократ упрекнул его за безделье. Критий убеждал нас обоих пойти на службу Городу. Он говорил, что если люди лучшей породы не начнут делать все что могут для излечения вреда, нанесенного демократией, то Город впадет в безразличие, начнется распад, вызванный поражением, и Афины потеряют память о своем величии. Хотя мои устремления до сих пор были направлены в иные области, признаюсь, он задел меня за живое.

Я сказал ему - и вполне искренне, - что такой человек, как он, окажется нужным. Думаю, он обратился к этим мыслям, чтобы найти спасение от горя, но постепенно в нем зашевелилось честолюбие. 'Ты предубежден, сказал я себе. - Юношеская враждебность не знает меры. Может, Критий показался бы тебе благородным человеком, повстречай ты сначала Хремона'.

В эту неделю имя Хремона можно было слышать на всех углах. Пасион, богатый делец, купил его последнюю работу за большие деньги. Половина Города собралась во дворе Пасиона, чтобы посмотреть ее, и разнесла весть, что мрамор дышит - или по крайней мере как будто только что перестал дышать.

В течение трех дней я избегал Лисия. На третий вечер он сам ко мне пришел. Он ходил уже вполне хорошо, почти не пользуясь палкой. Мы немного поговорили; но вот он умолк и только смотрел на меня. Я лихорадочно искал слова, а сам думал: 'Лучше мне было броситься на меч. Тогда не пришлось бы дождаться такого'. Я не мог больше найти темы для разговора - и тоже замолчал.

Наконец Лисий проговорил:

– Я ходил в Верхний город совершить жертвоприношение Эроту.

– Да? Что ж, он могущественный бог.

– И жестокий, говорят. Но для меня - самый благородный из Бессмертных. 'Лучший воин, товарищ и избавитель', как говаривал бедняга Агафон. Настало время воздать ему благодарность.

Вскоре после этого новые эфоры, посовещавшись между собой, созвали Собрание, и к нему обратился Критий. Как обычно, говорил он очень хорошо. Голос у него был красивый, хорошо поставленный, достаточно звонкий, чтобы разноситься далеко, но без всякой манерности, которая делает человека докучливым и заурядным. Это был голос знания, дающего советы честной простоте без презрения к ней. Это был голос, приносящий чувство облегчения, - если тебе нравится, когда кто-то думает за тебя.

Критий предложил создать совет из тридцати человек для составления конституции на основе древнего кодекса - и для правления до тех пор, пока она не будет принята. Когда он начал читать список, начинающийся с самих пяти эфоров, люди сначала слушали его, как детишки - учителя. Потом послышался ропот, потом - рев. Собрание проснулось, услышав эти имена. Ядро 'Четырехсот', предатели из Декелеи, все до одного оголтелые олигархи, ненавидящие народ, как вепрь ненавидит собаку. По Пниксу разнеслось эхо выкриков. Критий слушал, словно бы совершенно не задетый; потом повернулся, сделал жест и отступил в сторону. Крик утих, как порыв ветра. На трибуне стоял Лисандр в боевых доспехах. Глаза его медленно обшаривали холм. Наступила мертвая тишина.

Его речь была коротка. Брешь в Стенах, заявил он, до сих пор на два стадия короче, чем было условлено; время вышло. Если он не доложил, что договор нарушен, и не уничтожил Город, то лишь из милосердия. Мы вполне заслужили наказания.

Люди расходились с Пникса виноватой походкой, будто рабы, пойманные хозяином на краже. Вот теперь наши языки ощутили вкус поражения.

Однако новое правительство быстро привело в порядок общественные службы, и людям это понравилось. В тот день, когда оно назначило судебный Совет, люди поздравляли меня на улицах: оказалось, мой отец вошел в число советников.

Я желал ему удачи. При его взглядах никто не назвал бы его приспособленцем. Работа в качестве посла подняла его в глазах общества, и Ферамен о нем не забыл. Советников выбирали даже из таких умеренных, как он, - это кое-что значило.

Поначалу отец приходил домой весь в делах. На улицах можно было почти без ошибки узнать граждан, получивших при новых властях пост - пусть даже самый мелкий. Они выглядели как люди, которые получают нужную пищу. Что же до прочих… Когда человек начинает участвовать в делах Города с того момента, как надел длинную мантию, отвыкнуть от этого непросто. В гражданах было заметно что-то ущербное, наподобие спутанных ног у лошади.

Однажды вечером отец сказал за ужином:

– Ну что ж, я думаю, мы сделаем Город немного чище, чем прежде. Скажу тебе по секрету, охота на крыс назначена на завтра - и давно пора.

– На крыс, отец?

– На тварей, которые живут за счет тех, кто лучше них, а взамен приносят только грязь. Как же еще описать доносчика?

Я от всей души поздравил его. В последний год, когда дела шли плохо, а людьми овладела военная лихорадка, доносчики стали позором Города. Пока речь шла о человеке бедном, они просто сообщали сведения и получали вознаграждение. Если же у человека имелось какое-то имущество, они брали взятку за молчание, а под конец, когда у него уже ничего не оставалось, часто все же доносили. Некоторые работали сами на себя, другие - на богатых вымогателей, которые сделали из этого доходное занятие.

– Доброй охоты, отец, - сказал я. - Но эти крысы - увертливая дичь, они знают все щелочки в законах и всегда ускользнут.

– Только не в этот раз. Пока конституция еще не спущена на воду, мы можем подрезать закон по их мерке.

Он засмеялся. Я поднял голову - этот звук вернул меня в другой город, я снова увидел Гипербола, падающего с раскрытым ртом.

– При 'Четырехстах' тоже так начиналось, - заметил я.

– Глупости, - буркнул он, и я увидел на его лице обиду человека, которого встревожили, когда у него было легко на душе. - Лучше тебе, Алексий, позабыть, что ты был замешан в самосское дело. Я не хочу сказать, будто ты совершил что-то позорное - слишком большая осмотрительность некрасива в юноше хорошей крови; но грубые и скорые расправы на заморской стоянке военного флота не будут поняты здесь, в Городе. Не упускай этого из виду, не то причинишь много вреда и себе, и мне.

– Да, отец. Какому суду вы подвергнете этих людей?

– Общему, да и то слишком хорошо для них.

– Возможно; но как насчет прецедентов?

– Прецедент у нас уже есть - со времени суда над навархами, которые оставили вас тонуть.

Доносчиков похватали на следующий день и осудили на смерть при полном единогласии. Отец заверял меня потом, что не видел на скамье подсудимых ни одного человека, чье имя не завоняло весь Город. Неделей позже состоялась еще одна облава на доносителей. Когда я спросил отца, как прошел суд, он сказал:

– На этот раз будет задержка. Один или два случая более чем сомнительны. Мы проголосовали за то, чтобы судить их по отдельности. - Он прочистил горло и добавил: - Были попытки нажать на Совет и заставить отказаться от этого решения. Но так далеко временное правительство зайти не может.

Больше массовых судов не было, и на несколько недель Город успокоился. Но потом однажды утром на Священной дороге показался большой отряд спартанцев. Стража у Дипилонских ворот послала скорохода спросить, что делать, и Совет послал в ответ приказ открыть ворота.

Они промаршировали железным шагом через ворота, между могилами наших отцов. Они пересекли Керамик, Агору и пошли дальше. Люди стояли на рынке, глядя вверх, пока они поднимались по дороге в Акрополь и тем же походным шагом проходили через Портик на площадь храма Девы. Там они составили свое оружие и натянули шатры. У ног Афины Предводительницы и вокруг Большого алтаря они разожгли костры и начали варить свою черную похлебку.

Во дворе я столкнулся с отцом; он выглядел больным и, как мне показалось, хотел избежать встречи со