посылать пищу своим друзьям, зная, что теперь их собственные дети не будут голодать. И вот на третий день я встал на ноги снова, вышел наружу и увидел, что стены Верхнего города заполнены спартанцами, показывающими друг другу горы своей родины. Я подумал: 'Вот что значит быть побежденными', но голова у меня была пуста и легка, и я не чувствовал ничего.

Уже начали сносить Стены. Я слышал треск и гулкие удары падающих глыб кладки вперемежку с писком флейт. Кто начал дело - не знаю; на спартанцев это не было похоже, и я решил, что коринфяне; но они собрали всех флейтисток, какие еще остались в живых, дали им вина и горсточку пищи и заставили играть. Это был один из первых весенних дней, когда свет ясен и резок; девушки с накрашенными кое-как лицами (а у некоторых, рожденных афинянками, щеки были в красных и черных полосах от слез), одетые в свои кричащие наряды, подходящие лишь для тусклого лампадного освещения, стояли на дороге между Стенами - и играли; девушки-чужеземки, да и некоторые другие тоже, приводили себя в порядок после спешных сборов и строили глазки победителям. Они играли - и время от времени сквозь музыку прорывался грохот, когда обрушивался один из громадных тесаных камней Фемистокла; тогда спартанцы кричали: 'Вот так хорошо!', а я говорил себе: 'Это поражение'. Но все это казалось мне сном.

Я добрел до дома Сократа, однако снаружи мне встретился Евтидем и сказал:

– Он пошел наверх, в храм Эрехтея, молиться за Город.

Пока мы с ним разговаривали, подошел Платон и поздоровался с нами, но услышав, что Сократа нет, не стал задерживаться. Я посмотрел ему вслед и подумал: под конец даже богатые ощутили на себе бедствия осады. У него ввалились глаза, а кости на широких плечах проступили из-под кожи, как костяшки на кулаке.

Я сказал Евтидему:

– Как благородно было с его стороны делиться с другими, когда он сам был в такой нужде.

– В последние недели никому не удавалось наполнить желудок, - отвечал он. - Не думаю, что Платон голодал: когда в его доме дела пошли плохо, им помогал Критий; хоть я этого человека терпеть не могу, но все-таки, кажется, есть в нем доля семейных чувств. Платон отлично держался до самого последнего времени. Он покатился под гору, когда умер его друг.

Я вытянул руку и оперся о камень; это была колонна гермы, которую Сократ сделал своими руками. Она была тяжела и выдержала меня.

– Какой друг? - переспросил я.

– Какой? Тот же самый. Не такой человек Платон, чтобы легко менять друзей. После того, как юноша остался один (у него был старый отец или, может, родственник, который умер зимой), Платон полностью взял на себя заботу о нем. Пока у него оставалась хоть корка, мальчик не голодал, можешь быть уверен; у него был вполне хороший цвет лица и ничто его не мучило, кроме кашля, от какого страдало полгорода. Но однажды, когда они поднимались в Верхний город, он вдруг словно подавился и горлом хлынула кровь; он упал на ступенях Портика и испустил дух на месте. Платон похоронил его - а теперь вон какой, сам видишь.

На душу мою обрушилось одиночество, я не слышал и не видел ничего, затопленный хаосом и ночной чернотой, забывший свое имя. Наконец ко мне пробился какой-то голос, твердивший: 'Выпей это, Алексий!'; в глазах прояснилось, я увидел лицо гермы вверху и наклонившегося надо мной Евтидема с каплей вина в глиняной чашке.

– Я как только увидел тебя, сразу подумал, что ты зашел слишком далеко.

Я поблагодарил его и, отдохнув немного, побрел домой. И только потом вспомнил, что не спросил, где могила.

Несколько дней я искал ее и нашел в конце концов в старом саду у подножия Холма Нимф. Такие места, как это, находящиеся в пределах городских стен, были потом освобождены от надгробий, и я так и не смог позднее разыскать, где он лежит. Но тогда я видел могилу, над ней высилось миндальное дерево, все в цветах, ибо весна уже вошла в полную силу, и рядом с ним - куст шиповника, осыпанный бутонами.

На большинстве могил стояли деревянные стелы или глиняные урны - лишь бы обозначить место; но на этой поставили каменное надгробье. Работа была самая заурядная и я, вспомнив тонкий вкус Платона, понял всю глубину его горя - он даже не присмотрел за скульптором. Ветка шиповника закрывала надпись, я отогнул ее и прочел:

Светоносная утренняя звезда, разгоревшаяся для жизни; Яркий фонарь Геспера, загашенный смертью.

Я снова взглянул на рельеф, который изображал юношу, стоящего словно бы в задумчивости, и мужа в трауре, прячущего лицо в ладонях. Работа была, как принято говорить, искренняя, но отличалась столь старомодной простотой, что можно было подумать, будто скульптор не брал в руки резца со времен Фидия. Я стоял, глядя на камень, - и тут мне пришла в голову мысль; я наклонился и нашел место, где скульптор оставил свою метку, - и все понял, когда увидел имя.

Есть напитки, которые не проявляют своего вкуса с первым глотком; но выпей такой до дна - и его горечь скривит тебе губы.

С Длинных стен все еще сбивали камни, хотя флейты умолкли; победители, помогавшие ради развлечения, уже заскучали от этой игры. Афиняне, полумертвые от голода, уставали гораздо быстрее, но за работой наезжал присматривать сам Лисандр; это был крупный человек, светловолосый, с тяжелой челюстью и твердыми как железо губами.

Тем временем в общественных местах на каждом шагу попадались бывшие изгнанники-олигархи, снова оказавшиеся дома. Некоторые вошли в Город, как только открыли ворота: они были в войске царя Агиса, стоявшем под стенами.

Вскоре спартанцы предложили гетериям афинских олигархов избрать пять эфоров, как они их называли, чтобы предложить нам в качестве правительства. Мой отец посещал эти обсуждения. В результате одним из пяти оказался Ферамен, а другим - Критий. Отец, думаю, голосовал за обоих. Но я не осуждал его. Что касается Ферамена, то, хоть он и ел, пока мы голодали, но, можно сказать, нам это ничего не стоило. Если бы он вернулся назад и признался в неудаче, народ бы на него гневался. Говорили, будто он использовал это время для сговора с Лисандром, чтобы привести к власти своих друзей, но то были сплетни и пересуды. А о Критии отец сказал так:

– В толк взять не могу, откуда у тебя такое предубеждение к нему. Один из способнейших у нас людей; истинный оратор, не запятнанный демагогией, от которого можно с уверенностью ждать учености и логики. А почитай его писания - ни у кого не найдешь более высокой морали!

Он был добр ко мне, пока я болел, и потому я проглотил ответ.

Примерно в это время Платон пригласил меня на ужин. Я пошел с сомнениями, зная, что не смогу сказать ему то, что должен сказать друг. Но он в доброте своей выделил меня, даже предложил разделить с ним застольное ложе, хоть были там и другие, с куда большим правом на почести. Не знаю, шепнул ли Евтидем кому-нибудь словечко, - и никогда не узнаю.

Платон всегда был очень любезным хозяином, хоть и несколько церемонным; если мысль его уносилась куда-то, он быстро находил способ это скрыть. Пока остальные обсуждали последние события, он сказал мне:

– Я считаю, этот успех - именно то, что нужно моему дяде Критию.

Я давно уже перестал спорить с Платоном о политике. Разумом он превосходил меня, и мотивы его были чисты. Он не мог презирать человека за бедность или низкое рождение. Но он всей душой презирал глупцов, где бы они ему ни встретились; и, встречая больше глупых, чем мудрых и справедливых, он полагал, что правление народа неизбежно испортит Город. Лисий часто повторял, что правление - это то упражнение, которое облагораживает низкорожденных, как хорошая воинская служба превращает труса в храбреца. Платон, когда я повторил ему эти слова, похвалил их великодушие, но не согласился со смыслом. Что же касается Крития, то этот человек был ему родственником, а он сам - хозяином, к которому я пришел в гости.