– Что ж, Алексий, это ответ, достойный сына твоего отца. Но все же многие вещи, которых не продают на рынке, имеют свою цену. Давай-ка посмотрим, не такова ли и эта. Если мы окажемся в обществе такого любовника, то, мне кажется, может случиться одно из трех. Либо ему удастся сделать нас равными себе в благородстве; либо, если он не преуспеет в этом и не сумеет избавиться от любви, то, желая доставить нам удовольствие, он сам станет не таким хорошим, как был; либо, наконец, если он обладает сильным разумом, помнящим, что такое долг перед богами и собственной душой, он будет хозяином себе - и удалится. Видишь ли ты еще какие-то возможности, кроме этих?

– Не думаю, Сократ, - сказал я, - что существует еще какая-то возможность.

– Что ж, в таком случае похоже - не правда ли? - что цена, которую надо платить за благородного любовника, - это быть благородным самому, и что мы не сумеем ни заполучить его, ни удержать, если предложим что-то меньшее.

– Действительно, выглядит так, - согласился я и подумал, как он добр, что прикладывает столько усилий, лишь бы оградить от тревог мой разум.

– Следовательно, мы выяснили, - заключил он, - что цена любви, о который мы рассуждали, оказалась самой дорогой из всего. Ты счастливчик, Алексий, ибо, я думаю, цена эта тебе по средствам. Но погляди, мы чуть не прошли мимо своей цели!

Мы только что миновали портик царя Архонта и находились перед палестрой Таврия. Не желая мешать ему в неподходящее время, я спросил, не пришел ли он сюда встретиться с другом.

– Да, если смогу найти его. Но ты не уходи, Алексий: я ищу его лишь для того, чтобы изложить ему твое дело. Он намного лучше моего подготовлен, чтобы помочь тебе.

Я знал его скромность; но, решившись немедленно разделаться с Полимедом, не хотел тратить весь день, выслушивая поучения Протагора [57] или какого-то иного почтенного софиста, а потому заверил Сократа, что он сам сделал для меня столько полезного, сколько не смог бы никто иной, кроме бога.

– Вот как? - отозвался он. - И все же думаю, ты понял меня не вполне верно; я только что заметил, что тебя больше интересует мнение Пистия, чем мое.

– Только пока речь идет о доспехах, Сократ. В конце концов, Пистий ведь панцирщик.

– Вот именно. В таком случае подожди, пока я приведу своего друга. Он обычно борется здесь в такое время.

– Борется? - Я уставился на него: считалось, что Протагору не меньше восьмидесяти лет. - Кто же этот друг, Сократ? Я думал…

– Подожди в саду, - велел он и, уже поворачиваясь, небрежно пояснил: Попробуем посоветоваться с Лисием, сыном Демократа.

Наверное, я охнул вслух, словно он окатил меня водой из лохани; забыв хорошие манеры, я ухватил его за полу гиматия и остановил:

– Сократ, прошу тебя… Что ты задумал? Лисий меня едва знает. Он там упражняется или беседует с друзьями. Не беспокой его из-за таких пустяков. Ему будет скучно и противно, он просто посчитает меня дурачком, который сам не может справиться со своими делами. Я больше никогда не смогу посмотреть ему в глаза.

– Да ну, это еще что такое? - вскричал он, выкатив глаза, да так, что я чуть не поверил, будто он и в самом деле сердится. - Если кто-то слишком предубежден, чтобы выслушать мнение знающего человека, так чем еще ему можно помочь? Вижу, мы попусту тратим время, мне и в самом деле пора идти.

– Сократ! Вернись, умоляю, будь добр. Мне следовало сказать тебе раньше: Лисий меня не любит, он сворачивает с дороги, лишь бы не столкнуться со мной. Разве ты не замечал, как…

Но, увлекшись, я выпустил полу его гиматия - и тут же оказалось, что слова мои падают в пустоту.

Я видел, как он прошел во внутренний двор и исчез под колоннадой. Какое-то мгновение мне хотелось сбежать, но я знал, что потом не смогу простить себе такого непочтительного обхождения с ним. И потому остался ждать в маленьком огороженном садике, стоя под платаном, растущим сразу за воротами. Какие-то старики, атлеты дней Перикла, сидели в тени под свесом крыши; немного ближе, у каменных скамей в центре, которые всегда оставляют для них, отдыхали несколько увенчанных победителей - те из них, что уже оделись, сидели на скамьях, другие, еще обнаженные, лежали на траве, загорая после омовения, потому что этот день поздней осени выдался очень теплым. Мое присутствие здесь отдавало нахальством; то мне хотелось, чтобы Сократ поторопился, то настроение менялось, и я думал, пусть лучше задержится подольше.

Но довольно скоро я увидел, что он возвращается, перекидываясь через плечо словами с кем-то, идущим позади. Я узнал Лисия, когда тот еще не вышел из густой тени, - по росту и особенной манере держать голову. Он то ли купался, то ли очищал тело стригилем, и вышел как был, с висящим на плече полотенцем. Под самым портиком он остановился на несколько мгновений, словно бы в задумчивости, глядя прямо перед собой. Я сказал себе: 'Он увидел, кого привел Сократ, и ему неприятно… так я и думал'. Но он тут же двинулся вперед. Автолик, лежавший на траве, что-то крикнул ему, он повернулся ответить, но не остановился и подошел ко мне, обогнав Сократа. На его правом плече, которое очищают в последнюю очередь, все еще оставалось масло и песок… В ту пору ему было лет двадцать пять.

Он стоял, глядя на меня сверху вниз, ничего не говоря, и я смотрел на него тоже молча, только снизу вверх. Я понимал, что должен заговорить первым и извиниться за беспокойство, но мне словно бык на язык наступил.

Тут подошел и Сократ и заговорил бодрым голосом:

– Ну, Алексий, я рассказал Лисию о твоем затруднении.

Я хотел учтиво ответить, но Лисий успел раньше:

– Да. Все, что в моих силах…

Он не стал продолжать, и я начал торопливо искать слова, чтобы заговорить, пока у него не кончилось терпение:

– Мне неловко, Лисий, что я побеспокоил тебя, когда ты был с друзьями, извини меня…

– Не стоит извинений, - отозвался он.

– Может, ты предпочтешь увидеть меня в другое время?

– Нет, - сказал он и неожиданно улыбнулся: - Сократ считает, что сейчас самое подходящее время. Идем, присядем.

Он подошел к каменному ограждению вокруг колодца и бросил сверху полотенце, чтобы не садиться на голый камень. Когда он пригласил и меня сесть, я оглянулся, ожидая, что Сократ примет участие в нашем разговоре. Но его уже не было. Тогда я опустился на траву.

– Итак, - начал Лисий, - Полимед все еще беспокоит тебя? По крайней мере, ему не откажешь в постоянстве и выдержке.

Я подумал, что разговоры в Городе превзошли мои опасения, раз даже Лисий слышал их.

– Да нет, Лисий, - возразил я, - нечего ему выдерживать, я ему никогда не давал повода. Но теперь, похоже, мне остается либо заговорить с ним и устроить ему принародную сцену, которой он добивается, либо велеть рабам прогнать его.

– Нет, клянусь Гераклом, - не согласился он, - так не пойдет; это привлечет на его сторону всех и каждого. Крайности в проявлении чувств, которые люди считают отвратительными даже когда человек оплакивает отца или единственного сына, считаются приемлемыми в таких случаях, как если бы… Он замолчал на полуслове и нахмурился, потому поднял глаза и продолжил: Но если я надругаюсь над волей бога, он заставит меня пострадать за это.

Он улыбнулся, глядя мне в глаза. Я подумал: 'Он просто хочет успокоить меня, как уже пытался когда- то, - и ничего больше'. Я опустил глаза и сорвал травинку, слишком стесняясь улыбнуться в ответ или вообще как-то отреагировать. Теперь я смотрел ему на ноги; ступни у него были крупные, но красивой формы, и выгнуты высокой дугой, как у бегуна.

Он тем временем продолжал, уже серьезно:

– Нет, Алексий, это дело должен уладить за тебя друг. Приходит тебе в голову, кого можно попросить? - Он внимательно посмотрел мне в лицо.

Я ответил, подняв голову:

– Ну, можно подумать о Ксенофонте. Обычно он умеет придумывать всякие планы. Только последнее