лечь в нее.

Какое-то время Александр пристально смотрел на вопрошавшего, после чего молвил:

— Скажи ему, что я путешествую по земле не только для того, чтобы владеть ею. Я желаю знать, какова эта земля и, помимо того, каковы люди, ее населяющие.

Не говоря ни слова, философ наклонился и, выпрямившись, протянул царю щепоть дорожной пыли.

— Однако, — возразил Александр, — даже землю можно изменить, то же касается и людей.

— Людей ты и вправду изменил. Через тебя они познали страх и злобу, гордыню и алчность — цепи, ко-горые сковали их души на много жизней вперед. Сам ты полагаешь себя свободным, ибо совладал со страхом и с жадностью телесной, но желания ума снедают тебя, подобно яростному пламени. И совсем скоро ис-пепелят тебя всего, без остатка.

Александр подумал немного.

— Пусть так. Но и в работе скульптора воск, заключенный в глину, навеки теряет свою форму, испаряясь при обжиге. Но туда, где был он, вливают металл — и получается бронзовая статуя.

Когда эти слова были переведены, философ покачал головою.

Александр попросил толмача:

— Скажи ему, что мне хотелось бы продолжить наш разговор. Если он последует за мною, я прослежу, чтобы мои люди отнеслись к нему со всем почтением.

Старик высоко запрокинул голову. Сдается мне, если он и вправду обрел свободу от чего-то, от гордыни ему все же не удалось избавиться.

— Нет, царь. Я не пойду и не позволю даже самому малому своему ученику идти за тобой. Что можешь ты дать мне и что можешь забрать? У меня нет ничего, кроме этого нагого тела, и даже в нем я не вижу нужды. Отними его — и тем самым снимешь с моих плеч последнюю ношу. Зачем мне идти за тобой?

— Действительно, зачем? — сказал Александр. — Больше мы не станем тревожить вас.

Все это время человек с гирляндой на шее сидел недвижимо, взирая на Александра. Теперь же он поднялся на ноги и произнес несколько слов. Было ясно, что эти его слова возмутили остальных; в первый раз за все время вождь мудрецов разгневался. Толмач знаком призвал всех к тишине:

— Вот что говорит он, о царь: «Даже боги устают от божественности своей и наконец ищут избавления от нее. Я буду идти за тобою, пока не увижу тебя свободным».

Александр улыбнулся старику и сказал, что приветствует это решение. Тот снял с ветви тряпку, служившую ему набедренной повязкой, и повязал ее вокруг чресел. После чего, прихватив с собою деревянную чашу для пищи, он последовал за царем — как и был, босиком.

Позже я встретил грека, державшего в городе обувную лавку и знавшего обычаи мудрецов. У него я спросил: отчего все остальные рассердились на этого человека, выслушав его слова? Грек ответил, что они даже не подумали, будто тот ушел от них, желая обрести богатства, достаточно и того, что он ушел, полюбив смертное существо. По их разумению, пусть далее эта любовь была сколь угодно духовна, она заставит мудреца родиться вновь после смерти, а это они почитают за наказание. Вот все, что я мог понять из его ответа. Нечего и говорить, тем единственным, что мудрец согласился принять от царя, была еда для его деревянной чаши, да и той ему требовалось не так уж много. Никто из нас не был в состоянии произнести его имя, и оттого стали звать его Каланос: так или почти так звучало слово, которое он произносил, здороваясь. Вскоре мы все привыкли к нему, вечно сидящему под каким-нибудь деревом неподалеку от царского шатра. Александр приглашал его внутрь и подолгу беседовал наедине, не считая толмача. Однажды царь сказал мне, что люди воображают Каланоса бездельником, а между тем философ одержал немало побед в великих битвах, чтобы стать наконец тем, кто он есть, и в победах своих неизменно бывал великодушен к противнику.

Каланос даже говорил немного по-гречески, переняв его у здешних поселенцев. Я слышал, что он был ученым человеком еще до того, как примкнул к нагим философам. Впрочем, Александр не мог уделять все свое время учению, ему надлежало готовиться к войне с царем Пором.

То был давний враг царя Омфиса, помощи в борьбе с которым он просил у Александра. Земли этого царя лежали за следующей рекой, Гидаспом. В свое время Дарий Великий вобрал в свою империю и их, так что здешние цари все еще звались сатрапами, но вот уже много поколений никто не докучал им, и потому они вновь превратились в царей. Так отвечал послам Александра царь Пор, когда те пришли требовать от него клятвы в верности. К сему он прибавил, что не станет присягать какому бы то ни было союзнику Омфиса, ибо тот происходит от низкорожденных рабов.

Александр был готов начать битву, но сначала решил дать отдохнуть войску, не знавшему послаблений со времени зимних войн (проходя через Хибер, Гефестион также сражался). Много часов пролетело за играми да праздниками — и чем жарче становился воздух, тем выше поднимались реки в своих берегах. Как нам сказали, уже скоро должны были грянуть дожди.

Когда вместе с войсками царя Омфиса мы двинулись к Гидаспу, наша колонна была массивнее, чем когда-либо, несмотря даже на то, что во многих покоренных крепостях оставались наши гарнизоны. Мы разбили лагерь над рекою, дожидаясь, чтобы Александр выбрал благоприятное место для переправы. Коричневый поток уже неистовствовал внизу; сразу было видно, что вода ни минуты не потерпит над собою моста, сколь бы прочно его ни крепили.

В один из тех дней к шатру Александра явился какой-то важный сановник, чье имя и расу я запамятовал. Царь отсутствовал уже довольно долго, и потому я обещал, что попробую сыскать его. Сев на своего коня, я объехал весь лагерь — ибо ни один перс не пойдет пешком, если можно поехать, — пока кто-то не сказал мне, что Александр направился к конюшням. Я проехал мимо нескончаемо длинного ряда сараев с навесами, сооруженными из бамбука, соломы и пальмовых листьев для защиты животных от палящих лучей; конюшни сами по себе были городом, и не маленьким. Наконец фракийский раб, в обязанности которому вменялось следить за боевыми конями царя и чье лицо, конечно же, украшала синяя татуировка, указал мне на сарай, стоявший поодаль от остальных и сооруженный с большим тщанием. Я спешился и вошел.

После индского солнца мне показалось, будто здесь царит почти что полная темнота. Впрочем, сквозь щели в стенах просачивался свет, ложившийся яркими лентами на бока старого черного коня. Лежа на охапке соломы, он с трудом дышал, и голова его покоилась на коленях у Александра, сидевшего рядом в навозе на земляном полу.

Моя тень легла на утоптанную землю, и царь поднял голову.

У меня не было слов. Только мысль: я сделаю все что угодно… И помолчав, я спросил:

— Может быть, позвать Гефестиона? — так, будто эти слова давно уж рвались с моего языка.

— Спасибо, Багоас, — отвечал Александр.

Я едва расслышал; царь не кликнул конюха, ибо не мог совладать с собственным голосом. Значит, я все-таки не был тут лишним.

Гефестиона я нашел у реки, в плотном кольце инженеров. Они привезли с собою ладьи, уже пригодившиеся для прежнего моста, — сквозь все эти земли они везли их, разобрав и погрузив на повозки; теперь Ге-фестион наблюдал за тем, как их собирают вновь. На меня он воззрился с изумлением: без сомнения, я казался тут, на берегу, совсем некстати. И потом, в тот день я впервые пытался найти его.

— Гефестион, — позвал я, — Буцефал умирает. Александр хочет, чтобы ты был сейчас с ним.

Он разглядывал меня, не говоря ни слова. Быть может, гадал, отчего я не приказал кому-нибудь передать эту весть, а явился сам. Потом Гефестион ответил: «Спасибо тебе, Багоас», — голосом, которым прежде никогда не говорил со мною, — и приказал подвести к нему коня. Я подождал, пока он не скроется вдали, прежде чем двинуться вослед.

Похороны Буцефала были устроены вечером того же дня; в Индии с этим нельзя медлить. Александр приказал воздвигнуть погребальный костер, дабы собрать затем прах и схоронить его, как должно. Оповещены были одни лишь близкие друзья, но чудесным образом к костру тихонько явилось также и множество старых воинов, сражавшихся у Исса, и у Граника, и у Гавгамел. Там были сосуды с фимиамом, который следовало бросать в погребальное пламя; должно быть, чествование старого Буцефала обошлось нам в целый талант. Некоторые из индов Омфиса, стоявшие поодаль, испускали громкие вопли, обращенные к богам, полагая, будто Александр принес коня в жертву ради победы.

Когда огонь погас, Александр вернулся к прежним своим делам. Но этой ночью мне показалось, что