расположились лагерем на холме по соседству, пока Александр договаривался с горожанами, но царь послал наблюдать за ними, ибо намерения темнокожих чужаков оставались неясными, число же их было велико, и потому нашему лагерю грозила опасность. В Согдиане царь научился заботиться о подобных вещах.

— Сегодня мы потрудились на славу, — сказал он мне после ужина.

Александр принял ванну, и я перевязывал рану на его лодыжке, которая оставалась чистой и понемногу исцелялась вопреки всему.

В шатер вошел ночной страж:

— Господин, один из дозорных ищет встречи с тобой, чтобы доложить об увиденном.

— Хорошо, зови его тотчас же, — отвечал Александр.

Воин оказался юн, но вел себя спокойно, говорил сдержанно:

— Александр, инды на холме сворачивают лагерь.

Царь вскочил, наступив на разложенные мною чистые повязки.

— Как ты узнал?

— Очень просто, мой царь: час поздний, но в их лагере не спят. Идет время, а там все больше суматохи и шума. Еще не настолько темно, чтобы нельзя было различить их против неба… Никто не ложится; весь лагерь ходит ходуном, люди вооружены, и я сам видел, как некоторые водят в поводу вьючных животных. Александр, я хорошо вижу ночью; моя зоркость известна в лагере, и потому именно меня послали доложить тебе.

Лицо Александра окаменело. Он медленно кивнул. Ничто уже не было для него в новинку после Согдианы.

— Да, ты хорошо послужил мне. Ожидай снаружи… Багоас, я опять одеваюсь. — Он позвал охранника. — Разыщи мне толмача. Да поспеши.

Прибежал толмач, улегшийся было спать. Александр переспросил у него:

— Сегодня ты говорил с воинами-наемниками. Действительно ли язык этих людей знаком тебе?

Толмач, чье лицо исказилось от страха, поспешил уверить царя, что язык тот давно известен ему; в свое время он ходил в их страну с караванами и вел там переговоры для купцов.

— Уверен ли ты, что они согласились и уяснили себе, на что именно?

— Без всякого сомнения, о великий царь.

— Очень хорошо… Ты можешь идти. Менест, разбуди Птолемея и проси его поскорее прибыть ко мне.

Военачальник явился, по обыкновению собранный, бдительный и стойкий, как хорошо дубленная кожа. Александр сказал ему:

— Наемники-инды намерены дезертировать. Видно, они клялись в верности, желая сбить нас с толку. Мы не можем позволить им перейти на сторону врага и напасть на наши колонны сзади. Если этим людям нельзя верить, они опасны, и не важно, останутся ли они с нами или я отпущу их с миром.

— Это правда. Их слишком много. И они хорошие воины. — Птолемей молчал, покуда глаза его не встретили взгляд Александра. — Сегодня? Сейчас?

— Да. Надо поднять войска и сделать это быстро. Прикажи передавать приказы из уст в уста. Никаких труб. Пока люди просыпаются, я все подготовлю. Вкруг того холма чистая, ровная земля. У нас достаточно сил, чтобы взять их бивак в кольцо.

Птолемей вышел, Александр же позвал телохранителей с тем, чтобы те помогли ему вооружиться. По мере того как воины просыпались и брались за оружие, в лагере нарастало деловитое оживление. В шатер вошли военачальники, готовые услышать приказы. Казалось, это вообще не заняло времени. Армия Александра была обучена все делать быстро, стоило лишь подать знак. Уже очень скоро длинные шеренги воинов растворились в темноте, спотыкаясь и позвякивая оружием.

После подобной спешки полная тишина, охватившая лагерь, показалась мне вечной. Затем раздались крики. Казалось, они тоже длились без конца: вопли прорезали долину, подобно звукам последней битвы, которой, как говорят, закончится мир. Но то будет битва между Светом и Тьмою. Здесь же все было погружено в ночную темень.

Мне казалось, что я расслышал в грохоте боя и пронзительные крики женщин. Я был прав. С индами были их жены; они подбирали оружие павших и погибали, сражаясь во мраке.

В конце концов крики стали раздаваться все реже, после чего смолкли. Потом изредка, то здесь, то там, слышались одни лишь предсмертные стоны раненых. А после вновь наступила тишина.

За два часа до позднего зимнего рассвета лагерь вновь ожил, наполнившись вернувшимися людьми. Александр вошел в шатер.

Телохранители распустили ремни его липких от крови доспехов и вынесли их наружу — вычистить. Царь казался изможденным, лицо его посерело; морщины, едва заметные прежде, отчетливо проступили на лбу. Я снял с Александра тунику, также пропитанную кровью, — сухими оставались лишь места, укрытые прежде панцирем. Казалось, он почти не замечает моего присутствия, так что я ощущал себя невидимым… Потом его глаза встретились с моими — и признали их.

— Это было необходимо, — сказал он.

Рабам я велел держать ванну в готовности. Это тоже оказалось необходимо: даже на лице его виднелись кровавые брызги, руки до локтей и ноги до колен сплошь были красными. Когда Александр лег на кровать, я спросил, не голоден ли он. «Нет, вот только немного вина», — отвечал он мне. Я принес вино, ночной светильник и уже повернулся уйти, когда царь позвал: «Багоас», вглядываясь в мое лицо. И тогда я нагнулся и поцеловал его. Александр принял поцелуй как дар и поблагодарил меня взглядом.

Я лежал в своем шатре, ежась от предрассветного холода, когда костры снаружи уже почти угасли, — мне не давали уснуть мысли, преследовавшие меня всю ночь: толмач был согдианцем, а ни один согдианец по доброй воле не признает, будто на этой земле есть что-то такое, что ему не под силу. С другой стороны, если инды поняли так, будто могут спокойно удалиться, они ушли бы днем. Знали ли эти люди, что нарушили слово? Знали ли, что связали себя обещанием? Александр был там и видел их лица. Должно быть, по ним можно было судить, что темнокожие воины понимали, какую клятву дают.

Я думал о лежащих на холме мертвецах, уже раздираемых голодными волками да шакалами. Я знал, что иные руки скрепили печатью решение об их смерти еще прежде Александра, — рука Филота, руки казненных телохранителей, руки всех тех вождей и сатрапов, что пожимали правую десницу Александру, клялись ему в верности и были почетными гостями на его пирах, чтобы позже перебить доверенных им воинов и напасть на основанные Александром города.

Еще слыша о нем только лишь из уст его врагов, я уже знал, что Александр начал все эти войны, ища для себя не выгоды, но чести. Обрел ли он ее? Сам Дарий, доживи он до того, чтобы принять милость от Александра, остался бы он верен повелителю македонцев, всего лишь храня честь данного слова? Или страх удерживал бы его куда надежнее? Я вспоминал рассказ о раненых, перебитых у Исса. Воистину мой господин не получал того, чем наделял. Своими собственными глазами я видел, как на его веру ложились раны — одна за другой. Сегодня я узрел шрамы.

«И все же, — думал я, — сама скорбь моя проистекает от него одного. Кто еще в этом мире обучал меня милосердию? Служа Дарию, я сказал бы о ночи, по-добной нынешней, только одно: такое неизбежно».

Да! Если этой ночью Александр захотел бы всего меня — целиком, а не просто поцелуй прощения, — я не стал бы удерживать при себе даже свое сердце. Нет, не в ту минуту, когда души мертвецов кружатся в горнем воздухе вокруг нашего лагеря. Лучше довериться и потом сожалеть, чем не верить вовсе. Люди могут быть чем-то большим, чем они есть, если только захотят постараться. Александр на собственном примере показал, чего может добиться один человек. Сколькие следовали тому примеру? Мне не под силу счесть и тех, кого видел я сам, но сколькие придут нам на смену? Те полководцы, что презирают человечество за ничтожность составляющих его людишек и заставляют их уверовать в собственную ничтожность, — они убивают больше, чем Александр во всех своих войнах, прошлых и будущих.

Так пусть же он никогда не перестанет верить в людей, даже если напрасно истраченная вера будет тяготить его. Александр устает больше, чем способен ощутить, его дыхание спешит в скупом горнем воздухе, его сон нарушен. Да, души мертвецов, я с легким сердцем пойду к нему, если он позовет.

Но Александр так и не позвал меня. Он лежал в своем шатре наедине с собственными тяжкими