— Ты сам не знаешь, от чего уберегся, — возразил ему я. — Оксиарт намеревался оскопить тебя прежде, чем допустить в гарем.

И громко рассмеялся, видя, как вытянулось лицо Филострата, несмотря на его мужественные попытки сохранить спокойствие.

— Не волнуйся, Александр был весьма тверд в этом отношении. И как же проходят занятия?

Он отвечал, что Роксана жаждет скорее научиться и порой совсем теряет терпение. Сказав это, он покраснел от неловкости и поспешил раскрыть нашу книгу.

Вскоре после этого повидать меня явился глава евнухов из гарема Оксиарта. Меня сразу насторожила снисходительность, проскользнувшая в его голосе; он говорил до смешного напыщенно, несмотря на простоватые манеры, — но данное ему поручение изумило меня и того более. Это было приглашение встретиться с госпожою Роксаной.

Стало быть, она все знала. Не важно, как до нее дошло это — через чьи-то злорадные сплетни или специально посланных тайных осведомителей, — но она знала.

Конечно же, я не собирался и близко подходить к ней, и теперь даже решительнее, чем прежде. Евнуху я вежливо ответствовал, что пребываю в полном отчаянии оттого, что не смогу усладить свой взор ее драгоценною красою, но все-таки не решусь посетить гарем без царского на то дозволения. Евнух мрачно кивнул. Где это видано, чтобы к гарему хотя бы близко подпустили человека с моей внешностью, пускай даже скопца? Дарий никогда не посылал туда меня одного. Я с самого начала видел, что поручение словно бы гложет изнутри и самого евнуха. Но быть может, попросил я, он расскажет, зачем госпоже захотелось повидаться со мною?

— Насколько я понимаю, — проговорил он, оглядывая меня с ног до головы, — она пожелала спросить, отчего, раз уж ты танцор, ты не плясал на свадьбе, дабы принести счастье ей и своему господину?

— Плясал на ее свадьбе? — Должно быть, я уставился на него, как полный кретин.

— Таков обычай нашей страны, — подтвердил он, — чтобы евнух танцевал на свадьбе, переодевшись в женское платье.

— Можешь передать госпоже, что я не отказывался танцевать; царь не говорил со мной о танцах, ибо это не в обычае его страны. — Надо полагать, кто-то все же исполнил этот танец после того, как я вышел. Значит, Александр преступил ее волю в канун собственной свадьбы, лишь бы не причинять мне боли? Неужели она знала обо всем уже тогда?

Александр вернулся к нам вскоре после этого случая.

В полдень прибыли посланцы, сам же он въехал в лагерь на закате. Без всякого сомнения, ему пришлось извиниться перед Оксиартом, объяснив нежелание немедленно посетить гарем своим поздним возвращением; трапезничал царь в лагере, с несколькими друзьями и военачальниками, бывшими с ним в пути.

Они не стали засиживаться за вином, сразу заговорив о том, сколько могла продлиться осада крепости, если бы мятежники решили держаться до последнего; потом Александр заявил, что собирается лечь спать. Никто не переспросил, где именно.

Он вошел в шатер, где я уже приготовил все именно так, как ему нравилось. Александр встретил меня поцелуем, и это было нечто большее, чем просто приветствие после разлуки, но я не поддался радости. Что, если он отправится в шатер Роксаны, думал я, едва только покончит с ванной? Нет, я не впустил напрасные надежды в свое сердце.

Я вымыл его и вытер досуха. Не нужны ли ему свежие одежды? Нет. Я откинул для него покрывала.

Бродя вокруг кровати, складывая вещи, разжигая ночной светильник, я постоянно чувствовал на себе взгляд. В конце концов я дал своему сердцу радостно запеть — и, как это уже было однажды, Александру следовало лишь пожелать.

Я поставил ночную лампу у кровати:

— Может быть, еще что-то, господин? Он ответил:

— Ты и сам все знаешь.

Когда я упал в его объятия, Александр едва слышно вздохнул, словно бы только что вернулся с битвы, после долгой скачки, запыленный и уставший, и нашел свою ванну готовой. Сотня нежнейших любовных стихов, спетых под сладостный перебор арфы, не дала бы мне и половины той радости, которую я испытал, услыхав этот вздох.

На следующий день Александр засел за великую гору дел, накопившуюся со времени его отъезда: вести, привезенные посланниками городов Западной Азии; просьбы людей, проехавших немало миль, чтобы пожаловаться царю на несправедливость сатрапов; письма из Греции, из Македонии, из основанных им городов. Эти дела занимали Александра весь день и часть ночи. Не знаю, получил ли он вежливое приглашение побывать в гареме. Ночью он просто рухнул на кровать и мгновенно уснул.

День спустя я услышал, как кто-то выкрикивает мое имя рядом с шатром. Прямо там, у полога, маленький мальчик, которого я прежде никогда не видел, вложил мне в руки инкрустированное серебряное блюдо. Подняв крышку, он показал мне, что оно наполнено сладостями; сверху лежала полоска пергамента с надписью красивыми греческими буквами: «ДАР АЛЕКСАНДРА».

Я с удивлением взирал на блюдо. Когда же я поднял голову, чтобы расспросить мальчишку, того и след простыл.

Блюдо я внес внутрь. Прежде я не видел такого, хоть, кажется, и знал все его вещи. Оно было дорогим, но грубоватым в отделке; в Сузах его, наверное, выбросили бы за дверь. Я решил отчего-то, что оно согдиан-ской работы.

Записка показалась мне странной. Со мною Александр никогда не соблюдал церемоний. Подобный подарок он передал бы, пожалуй, со знакомым мне слугою и сопроводил устным посланием, дескать, он надеется, что я буду рад такому дару. Да и сами буквы чересчур тщательно прописаны; они вовсе не походили на небрежный почерк царя. Тогда меня осенило. Мне показалось, что я все понял.

Выйдя, я бросил кусочек самому жалкому из бродячих псов, разгуливавших по лагерю. Он пошел за мною в надежде получить еще, и в своем шатре я скормил ему половину блюда. Мне не пришлось привязывать беднягу; несчастное шелудивое создание сидело на моем ковре с верою в то, что наконец-то ему удалось найти человека, который отныне станет о нем заботиться. Когда его затрясли судороги и он умер на моем ковре с желтой пеною на сжатых челюстях, я чувствовал себя нерадивым хозяином, только что убившим доверчивого гостя.

Я смотрел на тельце собаки и вспоминал о мыслях, преследовавших меня в Задракарте. Кто я такой, чтобы негодовать? Но я, по крайней мере, так и не совершил задуманного.

Александру следует знать, решил я, и не просто оттого, что мне хотелось бы еще немного пожить. Кто знает, что будет дальше? К тому времени я уже сомневался, что подобная новость потрясет его.

Я пришел к шатру Александра, когда он закончил дневные дела, показал ему блюдо и поведал свою историю. Он слушал, не перебивая, только глаза его расширились.

— Это было под крышкой, Александр, — сказал я и протянул записку.

Взяв ее двумя пальцами, словно бы и она была отравлена, царь спросил:

— Кто написал это? Сдается мне, тут потрудилась рука писца.

— Это Филострат, господин.

Александр молча уставился на меня. Я же спешно прибавил:

— Я показал ему записку, и он сразу признал ее. Филострат только не мог понять, как она очутилась в моих руках. По его словам, он написал таких добрый десяток — с тем, чтобы госпожа Роксана могла положить их в сундуки с твоими свадебными дарами… Должно быть, — продолжал я, опустив глаза, — кто- то выкрал ее… Я ничего не сказал ему, господин; по-моему, лучше не стоит.

Александр кивнул, хмурясь:

— Да, не надо ему знать об этом. Я не стану допрашивать Филострата. — Накрыв блюдо крышкою, Александр спрятал его в сундук. — Ешь только то, что едят остальные, пока я не скажу. Ничего не пей из того, что стоит без присмотра в твоем шатре. Никому ни слова. За остальным я пригляжу сам.

Было замечено, что в тот вечер царь явился с визитом в гарем. Он пробыл там какое-то время, которое все сочли приличествовавшим новобрачному. Перед тем, как лечь спать, он сказал мне: