продавец инжира, кунжутного печенья и всякого такого. Он снова прочистил пересохшее горло.

— Прости, господин мой. Когда я был мальчиком в хоре, я слышал Каллипида в этой роли. Он был лучше всех, тут и говорить нечего. Но ты — ты вложил в нее больше, как я понимаю.

Когда ушел и он, вбежал Менекрат.

— Нико, я тебя ждал. Я думал, афинский твой друг до сих пор у тебя. Что стряслось?

А я уже готов был рассмеяться. И ответил:

На следующий день Филист передал, что ждет меня, чтобы расплатиться. Я полночи пролежал без сна, размышляя, что бы такое ему сказать. Вертел так и сяк, редактировал, довел до такого совершенства, что некоторые строки записать хотелось, — и только тогда уснул. А утром понял, что всё это надо забыть: дом Менекрата и родня его в Сиракузах; Дион в изгнании, и ему может понадобиться курьер, способный податься куда угодно без всяких подозрений.

Филист принял меня в своем рабочем кабинете. На столе громоздились государственные бумаги, как прежде у Диона. Красная мешковатая физиономия, с жесткими глазками в улыбчивых складках жира, вызывала у меня тошноту, как свинина при морской болезни. Он встретил меня так, словно нас связывала какая-то шутка, о которой никто не знал. На спектакле его не было, но игру мою он похвалил. Потом хлопнул в ладоши, и появился его казначей-египтянин, с большой и тяжелой кожаной сумкой. Оказалось, что там целый талант серебра.

В последние годы мне как раз столько и платят за выступление; однажды даже больше предлагали, чтобы сказался больным и отказался играть. Но в те дни это была невероятная сумма; столько ни один актер не получал. Я даже подождал чуток, чтобы убедиться, что это не ошибка. И никогда в жизни я так не радовался большому гонорару.

— Спасибо, — говорю, — от меня и от всей труппы.

— Дорогой мой Никерат! — Он был беззаботен, словно моряк. — О труппе уже позаботились. Это всё твоё.

Это избавило меня от хлопот с расчетами. Я подвинул сумку к нему:

— Будь добр, отдай это в храм Диониса. Посвящением от меня.

Он по-прежнему улыбался, но уже не глазами.

— У тебя есть какая-то особая причина? — Он следил за моим лицом.

— Да, причина есть. Я не доволен своим спектаклем.

— Но все говорят, ты играл изумительно. — Это не звучало комплиментом, в жестком голосе было подозрение. Притворившись, что видел меня, он не мог теперь признаться, что его не было в театре.

— Я так не думаю, — говорю. — Не получилось. Театр у вас оборудован просто фантастически; но я предпочитаю играть там, где к поэтам и актерам относятся всерьез.

— Что ты имеешь в виду? — Голос не спрашивал, а угрожал.

— Портретные маски годятся только для комедии. В трагедии они отвлекают зрителя. Подбрасывать актерам такие штуки во время спектакля может лишь тот, кто относится к нам, как к клоунам на ярмарке. Вот эти деньги — за что, за репутацию мою?… Спасибо конечно; но боюсь, она стоит гораздо больше.

Он фыркнул, потом выжал из себя смешок, и начал толковать об актерском тщеславии; вполне уверенный, что я уже высказал что хотел, а теперь никуда не денусь и деньги в конце концов возьму. Разубедить его оказалось не так просто; но моим о себе он восхитился. Мне никогда в голову не приходило, что нечто подобное могло его впечатлить; но, конечно же, как раз его и могло. Уходя, я чувствовал, что вырос в его глазах.

Я ушел сразу, и с удовольствием. На улицах народ кучковался точь-в-точь как после смерти старого Архонта: горожане по фракциям, чужеземцы с земляками. Время от времени появлялись солдаты; то галл надменно смотрел поверх голов, то нубийцы развязно болтали через всю улицу на своем непостижимом языке, то маршировала в ногу, раскачиваясь в такт, группа римлян… Те бесстрастно оценивали окружающих — и словно удивлялись, что до сих пор не получили приказа расчистить улицы. Наемники не скрывали своего приподнятого настроения. А что думали горожане, оставалось только догадываться.

Попасть в заваруху чужой гражданской войны — тут радости мало; и вряд ли найдется кто-нибудь, кому это нравится еще меньше, чем мне. Однако я всё же надеялся, что хоть кто-то из людей, превозносивших справедливость Диона, выступит за него. Но нет. Я был в Сиракузах. Они ждали, что с ними сделают дальше; они напрочь забыли, что могут и сами что-нибудь сделать.

Как мне ни хотелось убраться оттуда поскорее, я тянул с отъездом. Надо было узнать, уезжает ли Платон. Когда-нибудь уедет, разумеется; но если его задержат, то Спевсипп будет ему нужен здесь; а поскольку с Дионом он расстался совершенно неожиданно — очень может быть, что ему надо написать что-нибудь такое, чего курьеру Архонта доверить нельзя. Я знал, где он живет: в доме одного пифагорейца на Ахрадине. Но светиться там не стоило: слишком я стал заметен теперь — могут и заметить. Потому я начал крутиться по винным лавкам, в надежде встретить Спевсиппа. Ведь, если я ему нужен, он именно там будет меня искать.

На третий день этих поисков я случайно встретил совершенно очаровательного человека; тот подошел похвалить мое выступление в театре. Проболтали мы с ним до самого вечера, а там одно за другое, — в результате я вернулся в дом Менекрата только утром. А он встретил меня новостью, что Платон убит.

— Это солдаты, — весело сказал он. — Все знают, что они давно случая ждали. Они говорят, Дион был самым лучшим генералом, пока этот краснобай ему мозги не заморочил. Что с тобой, Нико? Я думал, ты его не выносишь!

— Эта новость убьёт Диона, — говорю. — А сообщать ее придется мне.

Это Менекрата убедило. По правде сказать, я и сам удивился своим чувствам. В его лекции о Едином не понял ни единого слова; там где я понимал, о чём он говорит, — о театре, — я считал его опасным, как и всякого человека с полуправдой. И всё-таки, постепенно, он таки впечатал след мне в душу; так бывает с великим актером, возле которого статистом вертишься. Я вспомнил, как его глаза спрашивали меня «Кто ты?» — и, казалось, знали ответ… А теперь этот ответ ушел, вместе с ним.

Меня грызло чувство вины, какое всегда бывает в таких случаях, даже безо всякой причины; просто потому что я провел ночь с удовольствием. Я начал расспрашивать Менекрата, кто ему это рассказал и где тело; ведь останки надо отослать в Афины, а жив ли Спевсипп — неизвестно. Из его ответов очень скоро выяснилось, что всё это городские сплетни; наверняка он ничего не знает. Я уже знал, как плодятся слухи в Сиракузах, и это дало мне какую-то надежду. Собрался и пошел к дому Платона.

Плакальщиц слышно не было. Я постучался и попросил доложить обо мне Платону, придумав какое-то поручение. Раб тотчас ответил, что Платона надо искать в Ортидже: он теперь гость Архонта.

Должно быть, на лице моем много чего отразилось, потому что он тут же добавил, что ничего плохого