того нам светили гастроли в Сиракузах; так что Гермипп смирил свою гордыню и согласился; но теперь считал своим долгом регулярно демонстрировать нам, что он не абы кто, чтоб не забывали. А проделывал он это, валяя дурака. Он был одним из немногих актеров, отлично играющих и в трагедии, и в комедии; но казалось, что именно комедия сформовала его лицо: круглое, большеротое, с носом-пуговкой. На сцене он вел себя безупречно; но был из тех, кто между своими выходами делает всё что хочет. Он мог во весь голос шутить с механиком, делать ставки на лошадей, или дурачиться в масках из других пьес, чтобы все видели, что он о себе такого же отличного мнения, как и всегда. Ну, меня-то отец научил думать о своем деле и не отвлекаться на мелочи; и с людьми вроде Гермиппа я уже сталкивался. Но Анаксий, полагавший, что маску вообще и надевать-то нельзя, пока ты не посидел перед ней, как актер, высеченный на памятнике, — Анаксий выходил из себя; и у него не хватало ума, чтобы это скрывать. Гермиппу только того и надо было. А мне порядком надоело их мирить, когда надо было думать о Приаме.
Иногда мне становилось неспокойно за свою роль. От Ахилла я отказался, потому что там всё было слишком просто; его я мог бы и во сне сыграть. Наверно, стоило всё-таки взяться за него, а для Приама предложить какого-нибудь хорошего старого актера, который играл его в разных пьесах столько, что и со счета сбился; и тоже мог бы сыграть хоть во сне. Так надежнее было бы. Но мне захотелось эту роль, потому что в ней была новизна для меня; она казалась испытанием, и у меня возникли кой-какие интересные мысли; в общем, доставил себе удовольствие. А теперь, чтобы не лишиться доверия Диона и не выкинуть подвернувшийся шанс коту под хвост, надо было сыграть хорошо.
Я никогда не был из тех актеров, кто бушует, репетируя Геракла, задыхается в Медее, и так далее. Но на этот раз, клянусь, к дождю у меня кости болели; а вставая из кресла я на подлокотники опираться начал. Я снова и снова читал «Илиаду», то и дело возвращаясь к той сцене, где Приам пытается отговорить Гектора от его последнего боя. Ты наша последняя надежда, говорит он; когда ты погибнешь, наш дом будет разрушен, Троя разграблена, женщин изнасилуют и уведут, детей разобьют о камни, а меня самого зарежут, и буду я валяться где бросят, пока не сожрут меня собственные псы. «О, юноше славно, Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, — Все у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно! Если ж седую браду и седую главу человека, Даже и срам старика убиенного псы оскверняют, — Участи более горестной нет человекам несчастным!» Эти слова постоянно приходили мне на ум, когда я играл сцену с Ахиллом.
Но вот подошел день Представления Поэтов, после которого конкурс всегда кажется совсем близко. Мы явились в Одеон в праздничных одеждах и в венках, чтобы кланяться там, пока излагают сюжеты конкурсных пьес. Поскольку наш поэт был в Сиракузах, за него выступил какой-то сладкогласный оратор; замена более чем удачная. Я волновался, как бы наши одежды не оказались слишком пышными; ведь это ж церемония, а не спектакль, человек выходит без маски и должен быть одет без особой помпы. Однако нас нарядили хоть и дорого, но элегантно. Если у нашего спонсора особого вкуса и не было, он по крайней мере знал, где его купить.
Как и предсказывал Анаксий, имя Дионисия никаких отрицательных эмоций не вызвало; а вот Гермиппа встретили смехом, потому что в последний раз он выступал в комедии. Комедийные актеры, по природе вещей, более узнаваемы, чем трагики; и уж если зрители запомнили, как ты размахивал связкой сосисок, — да еще и гигантским фаллосом в придачу, — позолоченного венка явно не хватит, чтобы они это позабыли. Если Гермиппу тот смех и не шибко понравился, вида он не подал; поклонился как положено. Он был стойкий мужик; он мне нравился несмотря на все его выходки. Здорово, что он был с нами тогда, это публику к нам расположило; так я и сказал Анаксию, чуть погодя.
— Да плюнь ты на этого клоуна! — ответил он. — Дай мне забыть о нем, пока это у меня получается. Дионисию дали второй приз, когда относились к нему гораздо хуже, чем сейчас. По-моему, тебе не стоит так уж волноваться.
Я чуть было не заспорил, но потом появилась новая мысль:
— Дорогой мой, — говорю, — ты уж не серчай пожалуйста, но честно говоря, я сейчас натянут, как лира, из-за этой вашей склоки с Гермиппом. Просто поразительно, как ты ухитряешься уживаться с ним. Но я всё время боюсь, что сорвешься в день представления, а от этого так много зависит… Честное слово, не сплю по ночам.
— Нико, милый! — ответил он тотчас. — Неужто ты всерьез полагаешь, что какой-то Гермипп сможет вывести из равновесия меня? Все мы под богом ходим; может снег пойти, или жена Великого Архонта рожать начнет в театре, или фиванцы границу перейдут… Вот где настоящие проблемы; будем молиться Вакху, чтобы он этого не допустил. Но Гермипп… Давай лучше думать о чем-нибудь серьезном.
В результате, на генеральной репетиции он был сама обходительность; а Гермипп, на самом деле очень хороший актер, работал так, что времени дурачиться у него не осталось. «Слишком хорошо всё идет, — думал я. — Не иначе, на премьере что-нибудь стрясется.» Но при моем выезде на колеснице, вслед за Гермесом, одна из лошадей вытянула шею, схватила маску Гермиппа за парик, вероятно решив, что это солома, и сдернула его напрочь. Мы хохотали чуть ни до тошноты, а потом естественно стало полегче.
Но вот подошло время судьбоносного жребия на очередность постановок. В тот день шел дождь, но мы присоединились к толпе актеров и спонсоров, ожидавших в колоннаде театра, когда появятся списки.
Первые дни нас не касались: на Ленеях царствует комедия, и всё начинается с нее. Потом идут трилогии с финалом сатирического фарса, по одной каждый день. И только под самый конец одиночные пьесы. Появился список, в колоннаде заговорили о нем, и мы узнали, что выступаем последними; не считая комического финала.
Если такое случается на Дионисии, это удача без вопросов. Но во время зимнего фестиваля, как Ленеи, ты до самого последнего дня не знаешь, благословение это или проклятье. Если хлестанет ливень или резкий ветер поднимется, то все старики и люди болезненные, или просто плохо одетые, начинают расходиться по домам. А остальные становятся беспокойны; кто размяться выходит, кто облегчиться; и думают уже больше о горячем супе, который дома ждет; настроение у всех портится, и угодить им становится трудно. Зато если день окажется погожим, то у тебя самое заметное место на афишах, да и в программе тоже. Безмятежность и снисходительность публики в такие дни у артистов в пословицу вошла. Неудивительно, что и Зевсу, и Дионису, и Аполлону-Гелиосу так много жертвоприношений достается, заранее.
Накануне фестиваля я лежал и слушал шум полуночных обрядов; женщины носились по улицам, — изо всех сил стараясь кричать, будто менады в горах, играя в опасность, как всегда на Ленеях, — и увивали гирляндами Царя Виноградных Стволов, чтобы не гневался за подрезку. Всю ночь не давали уснуть их гимны, вопли «О, Вакх!» и красные сполохи факелов у меня на потолке. Уже под утро я услышал, как проходила под окном их компания, уже с потухшими факелами, дрожа, ворча и жалуясь на дождь.
Утром было облачно. Не такая скверная погода, чтобы представление отменять, но серая, угрожающая. Во время первой из комедий стало настолько черно, что люди побоялись из домов выходить; театр оказался наполовину пуст. Если бы труппа не поддалась настроению, — я думаю, пьеса могла бы и выиграть. Потом немного прояснилось, театр наполнился; ничуть не лучшую пьесу приняли хорошо и присудили ей приз.
В день, когда начался конкурс трагедий, поднялся ветер. Зрители приходили замотавшись до самых глаз, натянув на голову плащ, а то и два, у кого они были. Ветер рвал одежды с актеров и с хора; флейтисту, у которого руки были заняты игрой, платье закинуло на голову, обнажив всю спину. Протагонист, игравший Беллерофона, в этот момент исполнял очень серьезный речитатив, — а тут такая сцена! В следующей части трилогии он должен был влететь верхом на Пегасе. У меня просто сердце кровью обливалось за него, когда он болтался там взад-вперед, а публика визжала или хохотала. Конечно, пьеса оказалась загублена; но это была средненькая работа, так что вряд ли у нее был хоть какой-нибудь шанс.
На другое утро ветер был еще сильнее. Женский хор нарядили в длинные шарфы, вопиющая глупость на Ленеях: во время танца они запутались друг в друге и пришлось им разматываться. А поскольку хор состоял из мальчишек, они естественно хихикать начали. Вряд ли им хоть раз пришлось присесть за ту неделю, что тренер работал с ними. Пьеса было неровной: поэт сказал в первой части всё, что мог, а замахнулся на трилогию. Во время последней части ветер стал стихать и выглянуло солнце; но публика уже притомилась и жаждала фарса.
