– Да, – сказал Болдини. – Если весь свой доход отдавать целиком на фрукты, то можно каждый день покупать немножко.

Полпенни в день на фрукты это не слишком много, но если эти полпенни составляют весь доход, то картина резко меняется.

Вечером мы приехали в Сиди-Бель-Аббес, где были выстроены во фронт на платформе, приняты сержантом и несколькими капралами и в обычном порядке четверок выведены на улицу. Около станции стояла группа унтер-офицеров и внимательно рассматривала всех проходивших.

Город произвел на меня впечатление Испании, может, потому, что была часто слышна гитара и среди невероятно смешанного населения резко выделялись испанки в черных мантильях и с высокими гребнями. Мы вступили в город через широкие ворота в огромном бастионе и окунулись в смесь востока и запада. Статные и медлительные арабы, изящные француженки, омнибусы и верблюды, полуголые негры и одетые с иголочки французские офицеры, толпы изможденных рабочих-европейцев, сотни солдат, негры, девицы легкого поведения, негритянские мальчики с пачками газет, европейские школьницы с косичками, испанцы, французы, алжирские евреи, левантинцы, мужчины и женщины библейского типа и мужчины и женщины с бульваров Парижа, спаги, тюркосы и арабы-полицейские в белой форме.

Не менее смешанной была и архитектура домов. Рядом со сверкающей белой мечетью – шумные, парижского типа кафе, рядом с огромными витринами европейских магазинов – арабские дома с закрытыми ставнями. Резные балконы перемежались с башнями казенного европейского стиля, украшенными часами, и цветные мозаичные стены были покрыты объявлениями и афишами. Мавританские своды и французские газетные киоски и фонарные столбы. Восточные базары и западные отели. Словом, самая невероятная путаница.

Почти по всем улицам были посажены аллеи пальм и маслин. Они помогали арабской архитектуре и мавританским мечетям в их неравной борьбе против вторжения Запада, в борьбе за романтику Востока против утилитарности Европы.

«Ла илла иль алла», – кричал муэдзин с высокой башни, и одновременно с ним внизу кричали разъяренные, ссорящиеся испанки, гикали негры, сидящие на козлах огромных фур, переругивались с арабами полицейские и громко смеялись французские солдаты.

Был слышен запах восточной еды и западного вина, запах дыма от костров из верблюжьего навоза и запах пачулей, запах восточных специй и западной кухни, грязных восточных мужчин и слишком надушенных европейских женщин.

Повернув с одной из главных улиц, мы вошли в переулок между бараками кавалерии спаги и бараками Иностранного легиона.

Сквозь решетки огромных железных ворот мы увидели необъятное трехэтажное здание, выкрашенное в ярко-желтый цвет, и перед ним – широкий пустой плац.

– Наш колледж, – заметил Дигби.

По обе стороны ворот стояли помещения караула и гауптвахта. Мы вошли в маленькую калитку у ворот. Часовой, сидевший на длинной скамье у караульного помещения, встретил нас без особого восторга. Караульный сержант вышел нам навстречу, осмотрел нас, закрыл глаза и ушел, качая головой.

Вокруг нас собралась группа людей, одетых в белую форму с широкими синими поясами.

– Боже ты мой, – сказал один из них. – Этот прохвост Болдини вернулся. Очевидно, он ничего не сумел сделать. Такой же дурак, как и подлец.

Болдини притворился глухим.

Тогда к нам подошел единственный в своем роде человек. Я никогда в жизни не видел второго такого. У него не было никаких достоинств, кроме храбрости. Он пришел из полковой конторы – мрачный, широкоплечий, с лицом и фигурой профессионального боксера, со свирепыми глазами. С шеей и нижней челюстью бульдога и двумя резкими морщинами между черными нависшими бровями. Это был сержант- мажор Лежон.

Этот страшный человек сделал карьеру в легионе, отличаясь невероятной свирепостью по отношению к своим подчиненным, слепым повиновением начальству и неукротимой храбростью. Это был самый жестокий из всех сержантов легиона. Для начальства он был незаменим, для подчиненных – невыносим. Он был прямым потомком и воплощением римских надсмотрщиков на триремах. Тех, что бичами забивали насмерть прикованных к веслам рабов.

Он был бы прекрасным укротителем зверей. Он имел необходимые для этой рискованной и подлой профессии силу и храбрость, чувство собственного превосходства, дерзкую и презрительную повадку и холодную жестокость. Ему нравилось воображать себя таким укротителем и обращаться с легионерами, как с дикими зверьми, как с опасными и преступными животными.

Не следует думать, что он был типичным представителем унтер-офицеров легиона. Эти унтер-офицеры и сержанты обычно грубы и склонны к тирании, но все-таки это люди.

Лежон не был человеком. Ему доставляло наслаждение наказывать и истязать своих подчиненных, и ничто не сердило его больше, чем невозможность к кому-нибудь придраться. Вначале он, вероятно, наказывал для поддержания дисциплины и ради того, чтобы добиться репутации самого усердного и исправного из всех унтер-офицеров. Затем это стало у него привычкой, и наказание из средства превратилось в самоцель. Наконец, он стал одержимым манией мучительства своих подчиненных.

Впоследствии от одного вновь прибывшего легионера, дезертира из бельгийской армии, мы узнали о прошлом Лежона, и это объяснило нам его поведение. Лежон был выгнан со службы в Бельгийском Конго за жестокость. Можно представить себе, что он вытворял, если показался слишком свирепым среди веселых слуг короля Леопольда, известных на весь мир своей бесчеловечностью в обращении с туземцами.

Говорят, что его проделки в Конго были обнаружены каким-то путешественником, потом был скандал на весь мир, а потом бельгийскому правительству для приличия пришлось его убрать. Из сержанта бельгийской армии и самодержавного властителя фактории он превратился в простого легионера, но его неукротимая энергия и здесь вывела его из рядовых.

Здесь он снова получил возможность проявлять свою силу, грубость и жестокость, как в Бельгийском Конго. Временами он прямо сходил с ума от ярости. Я думаю, что он был не совсем нормальным. Иногда у него были припадки настоящего садистского безумия. Болдини имел какие-то права на этого человека. По совершенно непонятной причине Лежон никогда его не наказывал. Их можно было встретить вдвоем, они о чем-то разговаривали…