его в суд. Старшему следователю по особо важным делам, к коим и относилось дело Разбоева, осталась самая малость. Официально предъявить Разбоеву обвинительное заключение.

«Вряд ли его осенит в последний момент и он пересмотрит свое отношение к собственному десятимесячному труду», – думал в тишине ночи Разбоев и готовился уже не к последнему следственному действию, а к судебному процессу.

Адвокат его, хрустящий лох в очках, пахнущий дорогим одеколоном и всячески угождающий любому слову Разбоева, – типичный представитель класса падальщиков. На суде он завернет речь длиною в милю, вспомнит Кони, Плевако, других великих русских юристов, процитирует их крылатые выражения, после чего обвинит Генеральную прокуратуру в предвзятости, скажет: «Я кончил», облегченно вздохнет и сядет на место.

Разбоев всякий раз, видя его, делал восхищенные глаза («Как я рад, что именно вы, а не кто другой...»), подыгрывал, слушал заверения в том, что «пожизненное мы сломаем, а пятнадцать лет – не срок», или – «мы будем выходить с кассацией на Суд Верховный», и в глубине души его выворачивало. Надежды на этого адвоката, который в деле не увидел абсолютной невиновности Разбоева в убийстве шести девушек, – никакой. Он из команды тех, кто пытается втереть тальк в объективы. Поглощенный жаждой собственной славы, которая, по его мнению, крылась в устранении из дела трех трупов из шести (с тремя пожизненного, возможно, и не дадут), он совершенно не обращал внимания на то, что Разбоев не убивал и одной из них.

И Разбоев дождался того дня, когда замок на камере прогрохотал, как гром из поднебесья, дверь со скрипом распахнулась и знакомый «дубак», который старел в «Пресне» вместе с научным сотрудником, бросил:

– Разбоев, на выход.

Да, это тот самый момент. Дальше тянуть дело Вагайцев уже не мог. В каждом его движении в последние дни читалась спешка и раздражение. Сегодня он ознакомит Разбоева с материалами дела и тот из подозреваемого превратится в обвиняемого. Фактически разницы никакой. Как сидел Борис Андронович, так и будет сидеть. Юридический же смысл в это следственное действие заложен гораздо более значимый, чем может показаться на первый взгляд тому, кто обвиняемым никогда не был. После того, как Разбоев ознакомится с обвинительным заключением, Вагайцев уже не в силах будет исправить своей ошибки. Он, то есть Генеральная прокуратура, обвинила совершенно невинного человека в совершении ряда тяжких преступлений.

Где объективы? Интервьюируемый готов.

И непонятное чувство заползло внутрь Разбоева, когда он, розовея от предчувствия неприятного, но выгодного момента в своей жизни, вошел в кабинет для допросов.

На табурете, чуть развалясь и держа в вытянутой руке, уложенной на стол, сигарету, сидел совершенно незнакомый ему человек.

«А где Александр Викторович?» – едва не сорвалось с губ Разбоева. Остановить фразу он смог, а вот стереть с лица изумление – нет. Вероятно, заглушенная фраза трансформировалась в другое свое качество и выползла наружу, потому как человек с тяжелым и глубоким взглядом, едва Разбоев увел взгляд в пол, тут же спросил:

– А разве для вас есть разница, кто предъявит вам обвинение?

Разбоев медленно прошел, получил разрешение сесть и, осторожно вытянув из пачки, лежащей на столе, предложенную сигарету, сказал:

– Для меня нет разницы, кто это сделает. – И всем своим поведением он стал являть собой образец равнодушия и спокойствия.

Прикурил у следователя и, усаживаясь, попытался подтянуть к столу табурет. И, не добившись своего, уселся там, где тот стоял. Кряжин мгновенно оценил этот поступок и снова перевел взгляд на лицо Разбоева.

Тот курил и пытался угадать, как начнется новый разговор с новым человеком. Курил, держа сигарету огоньком в руку, стараясь при каждой затяжке морщиться, чтобы проницательный мужчина напротив более мыслей и чувств его не читал.

Наверное, думалось Разбоеву, мужчина этот, судя по фамилии, из небогатого, но старинного рода. Фамилия следователя полностью соответствовала внешнему виду: высокий, крепкий, с сильной шеей, мощными руками и ногами, но в то же время не имеющий характерных признаков амбалов – портовых грузчиков. Чувствовалась в его очевидной силе некая изящность, заставляющая думать о нем не просто как о Большом Человеке, но и как о человеке, ценящем в себе не столь физическую стать, сколь силу разума. Именно последнее, легко прочтенное и оцененное Разбоевым, теперь не давало ему покоя и выбивало из прежнего ритма ведомой им игры.

Между тем огонек сигареты приблизился к фильтру, и пора было о чем-то говорить. А в кабинете по- прежнему висело молчание, изредка прерываемое шелестом засаленной куртки Разбоева. Он носил сигарету от коленей к губам и обратно, в глубине коридоров громыхали замки камер и слышались окрики сотрудников администрации. И это было все, что виделось и слышалось в кабинете для допросов.

Сигарета смята в почерневшей, наверное, от горя, банке из-под кофе, исполняющей роль пепельницы, а молчание в кабинете все не прерывалось. Разбоев кашлянул и посмотрел на носки своих ботинок. За месяцы пребывания в тюрьме – своеобразного «кодирования» – он стал выглядеть лучше, чем выглядел до заточения. Припухлости от запоев и болезненная краснота с лица исчезли, вместо них появилась свойственная всем арестантам бледность, но это было лучше его обычного вида в период между научной деятельностью и тюрьмой.

– До свидания, Борис Андронович.

Если есть выражение – «пронзило молнией», то наиболее ярко это проявилось в состоянии души Разбоева сразу после того, как прозвучало последнее слово этой невероятной фразы, произнесенное следователем. Молния или что-то другое, похожее на нее, сверкнуло в голове подозреваемого, заставило его оцепенеть и покрыться розоватыми пятнами.

– А... зачем вы приходили? – понимая, что из-за пересохших связок голос его скрипуч и невнятен, Разбоев кашлянул и повторил вопрос.

Вместо ответа советник сгреб со стола папку и нажал на кнопку вызова надзирателя. И продолжал сидеть, только взгляд его теперь не был столь пронзителен. Разбоев с трудом посмотрел ему в глаза и увидел легкость и даже удовольствие.

Он передвигался по коридору тюрьмы, слушал поступь надзирателя, вторящую его шагам, и понимал, что в жизни его происходят события, дать объяснения которым он более не в силах.

Оставшись в камере один, он почувствовал тревогу. И она уже не была сродни волнению, посетившему его впервые, когда он увидел перед собой не Вагайцева. Это был хорошо различимый страх за свою будущность.

Этот человек не обмолвился с ним ни словом, если не считать нелепого вопроса при первом знакомстве. Но – и в это очень не хочется верить! – он прочитал его, как домысливают содержание внезапно обнаруженной удаленной из романа страницы.

Что нужно Кряжину? Почему бы ему не набросать повесть под названием «обвинительное заключение» и не дать почитать ее Разбоеву? Разбоев согласен на любое ее послесловие. Лишь бы она была написана. Генеральная прокуратура – лидер продаж среди авторов по этой тематике, бестселлерами ее авторов заполнены страницы газет и романов лучших печатных изданий мира. Неужели Кряжин из тех, кому мировой славы мало? Его мастерство достигло той высоты, что теперь он может позволить себе писать не под диктовку конъюнктуры рынка, а от души, будучи уверенным, что это все равно будет востребовано?

Самое неприятное, что подобные сочинения основаны на реальных событиях, и их авторам не нужно разрешение тех, кого они используют в своих произведениях в качестве главных героев. Пользуясь таким правом, авторы частенько шельмуют, дополняя своими фантазиями наиболее непонятные для читателя эпизоды. Однако этот молчун, по-видимому, не из тех, кто привык разрисовывать красками своих примитивных домыслов зияющие в произведениях пустоты.

И это самое неприятное в мыслях Разбоева, который сейчас лежал на нарах и смотрел на «шубу» [5] серого потолка ярко освещенной комнаты.