головы»?
Гена
Профессор. Так-то оно так, только, знаешь, там ведь всякие... Как их? Прерии, пампасы, бизоны, мустанги... Не выбрать ли нам что-нибудь другое?
Гена (иронически). Поспокойнее?
Профессор. Во всяком случае, поближе. Что если я тебе предложу другого «Всадника»? Пушкинского. «Медного». А?
Гена
Профессор
Гена. Жуть! Представляю, как это тогда действовало! Ну, когда Пушкин это только что написал. Им небось этот медный всадник по ночам мерещился. Ведь это ж когда было? Когда люди еще в чудеса верили. В привидения, в чертей всяких... Правда, Архип Архипыч?
Профессор. А зачем гадать? Возьмем да и отправимся туда. На место происшествия.
Гена. Это какого? Когда Петр Первый за Евгением погнался?
Профессор. Да нет! Бери шире. Какое действительное происшествие описано в «Медном всаднике»? Петербургское наводнение 1824 года, не так ли?.. Это, конечно, пострашнее даже твоих пампасов, но не бойся: мы с тобой и ног не замочим. Настроим нашу машину так, чтобы попасть туда в тот самый момент, когда вода уже спадает, на улицу высыпал народ и, значит, мы непременно встретим в этой толпе того, кто нам нужен... Правда, кого именно, я и сам пока не знаю, но на месте разберемся. Согласен? Тогда в путь!
Так и есть! Смотри, сколько знакомых! Вон Акакий Акакиевич ползет в своем знаменитом капоте. А вон и майор Ковалев – ух ты, какой шустрый!.. Нет, ты только глянь: даже этот тюфяк Подколесин не утерпел, вылез из берлоги! Еще бы – такое зрелище!
Гена. А это кто? Неужели Чацкий?
Профессор. Ну да, он самый. А что тебя так удивило?
Гена. Так он же вроде москвич.
Профессор. Был москвичом, Геночка! И закаялся туда ездить. Помнишь: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»
Гена. Может, нам как раз к нему и подойти?
Профессор. Соблазнительно, но... Нет, не стоит! Давай-ка лучше протиснемся вон к тем двум – видишь? – у которых в руках свежие газеты. Вот тут я чую поживу.
Гена. А кто они?
Профессор. По правде говоря, того, кто постарше, я и сам не узнаю. А уж молодой... Вглядись: это же Хлестаков!
Гена. Хлестако-ов? Что-то он какой-то непохожий. И держится как-то не так: не Хлестаков, а прямо Молчалин!
Профессор. Так ведь это тебе не какой-нибудь уездный город, а столица! Тут его никто за важную птицу не примет. Да и беседует он, как видно, со своим начальником. Во всяком случае, с каким-то значительным лицом... Ба! Так и есть! Это и в самом деле
Гена. Ну да. Вы уж об этом сказали.
Профессор. Нет, ты не понял. Это, если хочешь, его имя. Кличка. Именно так и никак иначе представляет его автор. Помнишь того генерала, который в гоголевской «Шинели» наорал на Акакия Акакиевича?
Гена. Вообще-то смутно.
Профессор. Ладно, не беда!.. Уф! Вот мы до них и добрались наконец. Ну, теснотища...
Хлестаков. А вот-с, ваше превосходительство, как о сих событиях здесь пишут: «Первые лучи солнца, озарив печальную картину разрушения, были свидетелями благотворения и сострадания. Попечительное правительство тотчас приняло меры к доставлению убежища, пищи и покрова несчастным, лишившимся своих жилищ. Дом господина военного губернатора, бывший всегда приютом сирых и злополучных, сделался надежным пристанищем всех требовавших скорой помощи...» Каков слог, не правда ли, ваше превосходительство?
Значительное лицо
Хлестаков. Да ведь кто сочинитель-то, ваше превосходительство! Сам Булгарин! А уж он... Я с ним очень знаком, так он, бывало, положит мне руку на плечо: «Эх, скажет, Иван Александрыч! Трудно, брат! Ночей не спишь, все норовишь почувствительнее написать, а для чего? Единственно ради того, чтобы начальство про свои благие деяния наичистейшую правду узнало!»
Лицо. Да, он ничего, он благонамерен... Однако ж, братец, читай далее!
Хлестаков. Виноват, ваше превосходительство!
Гена. Смотрите, Архип Архипыч, а у Пушкина ничего этого нет!
Профессор. И быть не могло. Такие казенные восторги источали, только писаки
