рискуйте.
Профессор
Первый голос. Ишь, какой командер нашелся! Разбойник!
Второй. Исчадье бесовское! Ирод пребеззаконный!
Третий. Слотей! Нефеша!
Первый. Я те задам таску-то по-солдатски!
Второй. Зубы грешника сокрушу!
Третий. Хосутарыне пошалуюсь!
Первый. Ишь, что надумал! Над служивым чудить! Который за престол-отечество жизни не жалел!
Второй. Духовное сословие поносить? До митрополита дойду!
Третий. Посор! Шкандаль! Истефательстфо нат шестный ушитель!
Профессор. Ах, вот в чем дело? Слава богу! Значит, моя машина совершенно ни при чем: такую встряску не выдержать и самому исправному механизму.
Гена. Почему это, Архип Архипыч, вы решили, что ни при чем?
Профессор. А ты не понял? Может, вообще не сообразил, куда нас с тобой занесло? Протри глаза, Гена! Это же Фонвизин! «Недоросль»!
Гена. Ничего я не забыл. И прекрасно понял, куда мы попали. Это же Митрофанушкины учителя – вон Цыфиркин, вон Кутейкин, а этот, самый смешной, – Вральман.
Профессор. Верно. Но тогда скажи: разве тебя ничто не удивило в их поведении? Не показалось, что они как-то не так себя ведут?
Гена
Профессор. Опять, говоришь? А по-моему, на этот раз они даже про вражду свою забыли. Сейчас-то они на кого-то совсем другого обозлены, и весьма единодушно. Ты, Гена, вслушайся!
Цыфиркин. Солдатскую лямку терпел, командиров слушался, а от сочинителя поношения терпеть не стану, хоть ты меня зарежь!
Кутейкин. Воистину так! И я не стерплю! За что сотворил он из меня притчу во языцех?
Вральман. Та! Та! Са што? Таку слафну немеску фамилью носит, Фон-Висин просыфается, а маю петну калоушку апасорил!
Гена
Профессор. Ну да! А ты говоришь: ведут себя, как обычно... Нет, брат! Я еще удивляюсь, что моя машина от такой передряги вообще не взорвалась.
Гена. Да чего им от него надо-то?
Профессор. Я думаю, они тебе сейчас все сами изложат. Кутейкин, вижу, даже какую-то бумагу приготовил. Не жалобу ли?
Кутейкин
Гена. И в чем же вы его обвиняете?
Кутейкин. В поношении человеков.
Гена. Каких человеков?
Кутейкин. Нас, многогрешных. Да хоть бы меня взять: одна кручина у меня. Четвертый год мучу свой живот в сем дому господ Простаковых: ни доброго слова, ни полушки денег...
Цыфиркин
Кутейкин. Истинно молвил, Пафнутьич Цыфиркин, ни трапезы. Ученичок таков, что по сей час, кроме задов, новой строки не разберет, – так мало того господину Фонвизину, что на муку нас мученическую обрек. Он еще и обсмеять норовит. Я, ваше высокородие, из ученых, семинарии здешней епархии, а он ни чина, ни звания не пощадил: и неучем-то я у него выхожу, и дураком, и сквалыгою, прости, господи, меня грешного. Хоть бы одно доброе словечко сказал!
Гена. Стойте, стойте! Так за что же про вас добрые словечки говорить? Вы же такой и есть: и неуч и сквалыга. Скажете, нет?
Кутейкин
Гена. Ну, что вы ропщете – это понятно: вас-то Фонвизин вон каким изобразил!.. Но что вот он... простите, я вашего имени не знаю, оно ведь в комедии не указано...
Цыфиркин
Гена. Уж вы-то, Пафнутьич, не можете говорить, будто Фонвизин про вас ничего хорошего не сказал. Так зачем же вы против него с ними спелись?
Цыфиркин. Поём давно, ваше благородие, вот и спелись. Почитай, двести лет с лишком в одной команде маршируем. А у нас, у солдат, завсегда правило было: сам погибай, а товарища выручай!
Гена. Да разве они вам товарищи?
Цыфиркин. Ежели по несчастью смотреть, то так оно и выходит, ваше благородие. Одно у нас горе. И виновник один. Ведь и меня господин Фонвизин заставил этого дуролома арихметике обучать, не схотел сыскать ученика потолковее. А окромя того... Кхм...
Гена. Что – кроме того? Чего ж вы замолчали?
