Дюйм за дюймом, не допуская никаких неосторожных движений, которые могли бы спугнуть или разбудить мою спящую красавицу, я просунул голову к месту соединения ее раскинутых ног. Правда, один раз она все же пошевелилась и, протянув руку к моему лицу, пробормотала:

– Джордж, подожди до утра!

Но поскольку я не шелохнулся, она снова задремала.

Наконец, я занял удобное положение и, высунув язык, слегка прикоснулся им к этим губкам. Я ощутил слабое подрагивание, но поскольку объяснялось оно естественным эффектом электробиологии, я понял, что она еще не проснулась. Тогда я прикоснулся к губам еще раз, чуть сильнее, а в следующее мгновение резко повел языком вверх и коснулся клитора. Она тут же проснулась.

– Джордж, дорогой, как давно ты этого не делал. Ах ты, собака, ты ведь не делал этого с самого нашего медового месяца!

Я снова принялся орудовать языком, раздвигая ее великолепные бедра (хотя на самом деле раздвигать их не было нужды, потому что она сама раздвинула ноги насколько могла), пока не почувствовал, что мой язык вошел внутрь до предела, и по быстрым судорожным движениям ее ягодиц догадался, что если я не извлеку его, она без сомнения тут же кончит.

Весь во власти возбуждения, я пробормотал: «Моя дорогая», и она, услышав незнакомый голос, резко сбросила с себя простыню и сделала попытку разглядеть, кто же это. Вероятно, она сразу же поняла, что это не ее муж, потому что, положив руки мне на голову, низким голосом, в котором слышались и мука, и наслаждение, сказала:

– Кто вы? Как вы посмели?

Но дело зашло уже слишком далеко, и исправить положение было невозможно. Точнее сказать – у нее на это не было сил. Вероятно, она поняла это, потому что продолжала двигать попкой, и движения эти становились все более и более интенсивными. Я больше не мог этого вынести и, убрав язык, взглянул на нее.

– Я догадалась, что это вы, мистер Сминтон. То, что вы делаете, – очень дурно, но теперь назад пути нет, и нам нужно с этим покончить. Я не могу ждать, – притянув меня на себя, она направила мой член в свое хорошо смазанное устье, наполненное также и моей слюной. После нескольких быстрых движений – двух сильных толчков и полудюжины выгибаний – мы оба кончили одновременно.

Я думаю, если бы в этот момент вошел ее муж, мы бы все равно не смогли расплести объятия, ибо пребывали в блаженной истоме, и я мысленно поздравлял себя с победой, завоеванной благодаря моей непревзойденной сметливости.

– И как только такое пришло вам в голову, мистер Сминтон? – сказала миссис Ливсон, не выпуская меня из объятий и продолжая удерживать меня ногами, сомкнутыми на моих ягодицах. И, сказав это, покраснела, хотя та откровенная поза, в которой она находилась, мало к тому располагала.

– Моя дорогая, – сказал я, – в тот момент, когда я вас увидел, я почувствовал, что, даже если мне придется прибегнуть к насилию, я во что бы то ни стало должен овладеть вами, хотя бы это стоило мне свободы или самой жизни.

Тут наше внимание привлек какой-то едва слышный шорох за дверью, и миссис Ливсон, быстро накрыв меня простыней, громко спросила, кто там. Ответа не последовало, и мы вздохнули свободно.

– Мой дорогой, – сказала миссис Ливсон, глядя на меня лучащимися глазами, – я безумно счастлива, и хотя знаю, что мы оба совершили большой грех, я тем не менее чувствую, что мое наслаждение стоило того. Однако, пока нашу тайну не раскрыли, поспешите-ка лучше в свою комнату, – и, страстно поцеловав меня в губы, а затем – головку члена, она настояла, чтобы я ушел.

Едва я вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, как тут же застыл в удивлении и страхе, ибо обнаружил, что дверь моей спальни приотворена, хотя я был уверен, что закрыл ее. На цыпочках, с дрожью в коленках я медленно вошел к себе и увидел Дево, стоящего у окна с бледным лицом и всем своим видом выражавшего задумчивость и растерянность.

– Привет, – сказал я. – Что, черт возьми, тебя сюда привело?

– Я вернулся, – ответил он, – чтобы взять крупной дроби, которую оставил в другой охотничьей сумке.

– Ты проиграл пари, – победным тоном сказал я.

– Знаю, – мрачно ответил он. – Но понять этого не могу. Вот что меня беспокоит. Внешне ты ничем не лучше меня. Ну разве что ежегодный доход у тебя на пару тысяч больше да инструмент подлинней. В остальном же – ни по природе, ни по рождению, ни по части удачи – ты не имеешь передо мной никаких преимуществ и тем не менее без труда покоряешь женщину, которую знаешь от силы сорок восемь часов, тогда как я три долгих года прилагал все усилия, чтобы добиться этой цели, – и не добился ничего. Завтра я отдам тебе булавку.

– Но ты лишь видел, как я выходил из ее комнаты, откуда тебе известно, что я выиграл?

– Откуда известно? Я просто заглянул в твою комнату, чтобы посмотреть, спишь ты или нет, и, не увидев тебя, стал осматриваться. Тут я и заметил, что дверь в спальню мисс Ливсон приоткрыта. А услышав, как вы оба стонете и стараетесь, я не удержался и заглянул внутрь. Ну и зрелище мне открылось! Я увидел, как эта неприступная красавица с готовностью отвечает на каждый твой удар и как твой длинный член выходит наружу reculer pour mieux sauter,[4] а потом снова в нее вонзается. При виде этого я чуть было не сошел с ума. Скажи Бога ради, как тебе это удалось? Знаешь ли, это какое-то чудо!

Я не удовлетворил его любопытства и оставил в недоумении, потом завернулся в одеяло, потому как утро было прохладным, и заснул.

Дево же отправился на охоту, и, судя по его настроению, стрелял он в этот день не очень метко, что для птичек было не так уж плохо. И если за столом этого сельского особняка когда-нибудь сидел человек, страдающий мигренью, то этим человеком был Дево – именно таким я увидел его несколько часов спустя.

Все складывалось как нельзя лучше, и днем из Гуля (Оутлэнд Холл находился в тридцати милях от этого городка) пришла телеграмма, адресованная мистеру Ливсону. Телеграмма была от старого приятеля по колледжу. Тот извещал его, что будет в Гуле проездом, ибо судно, на котором он плыл в Норвегию, должно было зайти в порт, и он, пользуясь этой возможностью, хотел бы встретиться. По этому случаю мы отобедали раньше обычного – в пять часов – и простились с нашим хозяином до следующего дня.

У миссис Ливсон был прекрасный вокал, а поскольку в гости к ней заглянули два ее приятеля, тоже не обделенные музыкальным талантом, вечер получился весьма и весьма приятным. Где-то около десяти часов, сидя подле миссис Ливсон у рояля и переворачивая ей ноты, я не упустил возможности шепнуть ей на ушко:

– Мне прийти к вам сегодня, или вы сами навестите бедного холостяка?

– Второе, – ответила она и покраснела до корней волос, поскольку еще не научилась обуздывать укоры совести. Однако как истинная женщина она тут же чисто по-женски тихо добавила: – Мы не должны шептаться, это бросается в глаза, – а потом громко добавила: – Мистер Дево, может быть, вы будете переворачивать ноты? У мистера Сминтона что-то плохо получается.

Это был откровенный выпад в мой адрес, причем в присутствии трех человек, но я только усмехнулся и ничего не сказал.

– Почему-то утром ей не казалось, что у тебя плохо получается, – шепнул мне Дево, непринужденно располагаясь у фортепьяно. Я же вышел в соседнюю комнату, где на столе был оставлен обильный ужин, и от души угостился.

Часов около одиннадцати, когда гости разошлись, миссис Ливсон очень чинно и официально пожелала нам спокойной ночи и удалилась. Мы с Дево проследовали в бильярдную.

– Хочу сделать тебе предложение, – сказал Дево, натирая мелом кий.

Сказано это было серьезным и даже печальным тоном, и я тут же связал это с тем, что, мол, Дево расстроен из-за того, что вынужден расстаться со своей булавкой. Будучи под впечатлением удачно завершившейся интрижки, доставившей мне огромное удовлетворение, я сказал, что, дескать, знаю причину его печали, что все это яйца выеденного не стоит, так что пусть он оставит свою фамильную реликвию при себе (а надо сказать, что я всегда серьезно относился к фамильным ценностям). Мне она не нужна, сказал я