животное. Если он — американский кролик — он любит морковку и живет в полях или на лесных вырубках, если он просто животное, он может есть что угодно и жить где угодно, насколько нам это известно. Среднемасштабная или «базовоуровневая» категория «кролик» представляет собой компромисс между тем, как это просто — присвоить чему-либо ярлычок, и тем, как много пользы этот ярлычок приносит.

Итак, почему мы отделяем кролика от его скакания по земле? Прежде всего, потому что существуют предсказуемые последствия его кроличьей сущности, которые вступают в силу, скачет ли он, ест ли или спит: сто?ит зашуметь — и он тут же юркнет в нору. Последствия учинения шума перед тем, у кого львиная сущность, будут предсказуемо другими, ест ли он или спит, и разница будет значимой. Точно так же и скакание по земле имеет определенные последствия, независимо от того, кто это делает; кролик он или лев, скачущий не остается на одном месте долгое время. Что касается сна, то бесшумный подход, как правило, срабатывает, и спящий, кролик он или лев, остаются без движения. Следовательно, для точного прогнозирования нужно иметь в наличии отдельные наборы ментальных ярлычков для видов объектов и видов действий. Благодаря этому не нужно будет отдельно заучивать, что происходит, когда скачет какой-то кролик и скачет какой-то лев, когда спит какой-то кролик и спит какой-то лев, когда скачет какая-то газель и когда эта газель спит и т.д. и т.д.; достаточно что-то знать о кроликах, львах и газелях вообще, а также — о сне и скакании вообще. Если принять объекты за m, а действия — за n, то человеку, знающему это, не нужно выучивать, что даст m ? n, ему достаточно знать m + n.

Поэтому даже тот, чьи мысли не выражены в словах, хорошо сумеет разделить постоянно находящуюся в движении реальность на предметы, виды предметов и действия (не говоря уже о таких понятиях, как: место, путь, событие, состояние, виды материи, свойства и др.). И действительно, экспериментальные исследования познавательных возможностей младенцев показали, что у тех имеется понятие о предмете прежде, чем они усваивают слова, обозначающие предметы, как мы и могли бы предположить. Задолго до своего первого дня рождения, когда в речи появляются первые слова, младенцы, как выясняется, следят за тем, что происходит с материальными объектами, которые мы называем объектами. Они выказывают удивление, если части объекта вдруг начинают двигаться сами по себе, или если объект чудесным образом появляется или исчезает, проходит через другой плотный предмет или движется по воздуху без видимых средств поддержки.

Связывание слов с понятиями, конечно, позволяет человеку делиться и тяжело заработанным опытом и глубоким пониманием мира с теми, кто менее опытен или не так наблюдателен. Вычислить, какое слово должно соответствовать какому понятию — это проблема «гавагай», и если дети начинают с понятий, соответствующих видам значений, имеющихся в языке, эта проблема частично решена. Лабораторные исследования подтверждают, что маленькие дети предполагают, что определенным видам понятий соответствуют определенные виды слов, а другие виды понятий вообще не могут быть значением слова. Специалисты по возрастной психологии Эллен Маркмэн и Джин Хатчинсон предложили двух- и трехлетним детям набор картинок и попросили к каждой картинке «найти другую такую же, как эта». Детей заинтриговывают взаимодействующие предметы, и, получив такие инструкции, они обычно выбирают картинки, которые будут образовывать группы ролевых исполнителей, таких как сойка и гнездо или собака и кость. Но когда Маркмэн и Хатчинсон предложили им «найти другой дэкс такой же, как этот дэкс», критерий выбора у детей поменялся. Слово должно обозначать тип вещи, так они, должно быть, думали, и помещали птицу рядом с другим видом птицы, а собаку — с другим видом собаки. Для ребенка слово дэкс просто не может значить «собака или ее косточка», хотя такая комбинация может оказаться интересной.

Конечно, предмет можно назвать более, чем одним словом: Peter Cottontail — это не просто кролик, но и животное, и американский кролик. У детей есть предрасположенность толковать существительные по среднеуровневому виду объектов, например, «кролик», но они должны и преодолеть эту предрасположенность, чтобы усвоить другие типы слов, например, животное. Детям, по-видимому, это удается благодаря синхронизации с одной поразительной чертой языка. Хотя у большинства обычных слов много значений, только немногие значения обладают более, чем одним словом для своего выражения. Иными словами, омонимы — это частое явление, а синонимы — это редкость. (Практически все предполагаемые синонимы обладают какой-то разницей в значении, какой бы незначительной она ни была. Например, костлявый и худощавый отличаются оттенком смысла, связанным со степенью желанности; милиционер и мент отличаются степенью формальности.) Никто не знает наверняка, почему языки так скупы на слова и так расточительны на значения, но, по-видимому, дети этого ожидают (или, возможно, само ожидание приводит к такому результату!), и это помогает им в будущем с проблемой «гавагай». Если ребенок уже знает слово, обозначающее какой-то предмет, то когда потом для обозначения этого предмета используется другое слово, ребенок не идет по легкому и неправильному пути и не относится к нему как к синониму. Вместо этого ребенок начинает примерять к нему другое возможное понятие. Например, Маркман обнаружил, что если показать ребенку пару оловянных щипцов и назвать их биф, ребенок истолкует слово биф как щипцы вообще, демонстрируя обычную предрасположенность к среднеуровневым объектам, поэтому, когда у ребенка просят «еще бифов», ребенок выбирает пару пластиковых щипцов. Но если показать ребенку оловянную кружку и назвать ее биф, ребенок не истолкует биф как «кружку», потому что большинство детей уже знает слово для обозначения кружки, а именно — «кружка». Ненавидя синонимы, дети предполагают, что биф должно обозначать что-то еще, и материал, из которого сделана кружка, это самое легко доступное понятие. Когда у детей просят еще бифов, они выбирают оловянную ложку или оловянные щипцы. Многие другие простые исследования показали, что дети точно выбирают правильные значения различных видов слов. Как только дети становятся немного знакомы с синтаксисом, они становятся способными использовать его для сортировки разных видов значения. Например, психолог Роджер Браун показал детям картинку, на которой были изображены руки, перемешивающие массу маленьких кубиков в миске. Если у детей спрашивали: Can you see any sibbing? ‘Вы видите смешение?’ — дети показывали на руки. Если вместо этого их спрашивали: Can you see a sib ‘Вы видите смешиватель?’, они указывали на миску. А если их спрашивали: Can you see any sib ‘Вы видите смешиваемое?’, они указывали на то, что находилось в миске. Другие эксперименты пролили свет на тонкость, с которой дети понимают, как классы слов соответствуют структуре предложений, и как они относятся к понятиям и видам.

Так что же в имени? Ответ, как мы увидели — многое. С точки зрения морфологии, имя — это сложно организованная структура, тонко собранная с помощью различных правил и имеющая законную силу даже в самых причудливых проявлениях. А с точки зрения листемы, имя — это чистый символ, один из тысяч ему подобных, быстро усваиваемый благодаря гармонии между умом ребенка, взрослого и устройством окружающего мира.

В студенческие годы я работал в лаборатории университета Мак-Джилл, где изучалось восприятие речи на слух. Используя компьютер, я синтезировал цепочки накладывающихся друг на друга тонов и определял, звучат ли они как один смешанный звук или как два чистых. Как-то утром в понедельник случилось странное: тоны вдруг превратились в хор вопящих жевунов[73] . Вот так:

(биип-бууп-бууп) (биип-бууп-бууп) (биип бууп-бууп) ХАМПТИ-ДАМПТИ [74]-ХАМПТИ-ДАМПТИ-ХАМПТИ-ДАМПТИ-(биип-бууп-бууп) (биип бууп-бууп) ХАМПТИ-ДАМПТИ-