менее четырех часов в день, примерно столько же, сколько тратили на это люди с двух соседних ферм — не слишком долго, чтобы это мне надоедало, но и не слишком мало, чтобы чувствовать себя бесполезным нахлебником в доме моих хозяев. Дополняли физический труд ежедневные два-три часа сочинения статей для журнала, в которых я описывал свой опыт островитянской жизни. В результате у меня сложился вполне устойчивый рабочий график. Были и другие случайные работы, которые я выполнял с удовольствием, то помогая в качестве секретаря Исле Файну, то исполняя домашние поручения Мары, то работая с Анором в кузнице, тоже помещавшейся в мастерской, а временами давая уроки истории в школе, устроенной Толлией, помогая ее брату делать лыжи, и многое другое. Нередко приходилось мне и развлекать моих хозяев и их гостей. По вечерам, когда все собирались вместе, публика с неподдельным интересом слушала описания американской жизни и все, что я мог вспомнить из Эзопа, рассказов дядюшки Римуса или мифов. Всякий раз, отправляясь в гости, я заранее готовил несколько подобных историй.

Такой образ жизни, чтобы быть вполне гармоничным, нуждался в качестве дополнения в ежедневной, длившейся час или два деятельности на свежем воздухе, что скорее можно было считать отдыхом, нежели работой. Необходимость поддерживать крепость мышц и желание стать опытным в передвижении на лыжах и снегоступах — совпадали. Я не хотел быть обузой Дону во время нашего будущего перехода да и потерять форму, как то случилось год назад. Найти компаньона оказалось несложно; я был преисполнен энергии, и мне вовсе не хотелось проводить время в одиночестве. Довольно скоро все окрестные молодые люди, вместе или поодиночке, стали присоединяться к моим полуденным лыжным прогулкам по холмам. Когда мы взбирались вверх по склону, бруски-«тормоза» производили характерный звук, мягкое клацание, которое мало-помалу прочно связалось в моем представлении с самими лыжными вылазками. Погода по большей части стояла замечательная, и с наших холмов открывался величественный вид на Островную гору — парящий в небе белоснежный купол, чье основание было столь же безупречно белым, как и его идеально округлая вершина. Такие прогулки, на час-два, до наступления темноты или при лунном свете почти превратились в привычку. Приятно было каждый раз встречать кого-то из знакомых, и нередко потом мы отправлялись к кому-нибудь ужинать.

Неизменным охотником до совместных прогулок стал Ларнел, и в результате с ним я виделся чаще, чем с кем-либо, поскольку он появлялся в назначенный час, если работа позволяла ему, а иногда, я думаю, и если не позволяла. Объединяла нас увлеченность Наттаной. То и дело подвергаясь нападкам его любопытства, я скоро установил для себя пределы откровенности. Я рассказал ему о наших встречах, и все, что мог припомнить, об окружении, в котором она жила, но за эту черту я уже не переступал, да и Ларнел никогда не пытался добиться от меня интимных признаний. Его особенно интересовала история женитьбы Неттеры и Байна, как пример того, что дочь лорда провинции — Ислата — может выйти замуж за простого человека; возможно, это было для него свидетельством, что в семье Хисов такие браки — явление обычное. Я легко читал его мысли: он явно прочил себе такую же завидную партию.

В смысле сдержанности я, безусловно, превзошел молодого Ларнела. Разговаривая со мной, человеком близко знавшим Наттану, он, не таясь, лелеял мысль о том, что следующий его шаг — попытаться сблизиться с нею самой. Он виделся и беседовал с ней всего четыре раза, но этого оказалось достаточно для молодого человека, ведущего столь уединенный образ жизни. Было несомненно, что он постоянно думает о ней, мучимый страстным желанием. Ее кокетство, когда она, уступив прихоти Ларнела, сделала себе прическу, было жестоким — ведь юноша строил на этом происшествии едва ли не все свои надежды. Он словно и не замечал, что обнаруживает передо мною свои самые сокровенные желания. Страсть, столь сильно проявлявшаяся в этом обаятельном и крепком молодом человеке, скорее ровеснике Наттаны, чем моем, разбередила и мои чувства.

Время шло, и я подолгу не возвращался к мыслям о Дорне; память о ней пробуждалась при виде полоски заката, могла больно кольнуть искрой отраженного снегом света. Но желание обладать ею остыло. Мысли наши были о разном, вместе нам не о чем было говорить, мы находились как бы в разных плоскостях бытия, однако ее непреложная, абсолютная правота сохраняла надо мной свою власть.

И все же я был счастлив, если не считать завладевшего мной духа неусидчивости! Жизнь исправно, как бесперебойный механизм, удовлетворяла мои желания, каждый день даря часы и мгновения, которым можно было радоваться, как новой книге, или забавляться ими, как новой игрушкой. Тревога, что я попусту трачу время, не оставляла меня, но всего в тридцати пяти милях по прямой к северо-западу, за горами, за высоким белым куполом, была Наттана, одно имя которой жгло как огонь.

Дни складывались в недели, недели — в месяцы, однако я не терял веры в появление Дона. Ему понадобится неделя умеренной — не слишком холодной, но и не слишком теплой — погоды. Такие недели чаще выпадали в августе, чем в июле. Пока же меня окружала полная приятных забот жизнь.

Работа для Файнов, сочинение статей и, наконец, пожалуй, самое лучшее, самое интересное — простое, повседневное общение с окружающими. Обычно по вечерам мне не сиделось у очага в гостиной. В долине жило восемь семей, и у каждой был один «званый день» в месяц, который я никогда не пропускал. Помимо таких специальных дней, я сам навещал наших соседей, стараясь не выказывать предпочтения какой-либо одной семье или кому-нибудь из ее членов, да и в самом деле все они были мне равно симпатичны. Я заходил без предупреждения и завязывал беседу с тем, кого встречал в доме: с молодым Бардом, который немного занимался бегом и даже участвовал в соревнованиях, можно было поговорить о спорте, с Кетлином — о политике, с Толли о поэзии, с Анором об устройстве различных механизмов, с Толлией об образовании, с молодым Ларнелом о Наттане, а об искусстве — с Кетлиной Аттаной.

В июле и начале августа устраивались лыжные катания по вечерам, при луне, и два раза, у Кетлинов, собирались на танцы, похожие на те, что танцевали у Хисов, но я уже не пытался кого-нибудь научить танцевать бостон. Потом мы дважды компанией отправлялись на «званые дни» к окрестным хозяевам, выезжая днем и возвращаясь поздно вечером, при луне, в одно из этих посещений навестив ферму Грейтлингов — самую дальнюю, последнюю по дороге к ущелью Мора. Всего нас было девять: Кетлин и трое его старших детей, молодой Ларнел, Толли, младший брат Барда, его жена Анора и я. Кетлин и его семья были землевладельцами, или танар, остальные — арендаторами, то есть денерир, я же вообще не относился ни к какому разряду, однако эти различия не ощущались никем. Правда, чувствовалось, что Исла Файн принадлежит к иной категории людей, но лишь в силу его собственных, личностных качеств, а также мудрости и власти, которой по семейной традиции облекало его политическое положение.

О, эти черные и белые краски ночи, когда мы спускались домой в нашу долину! Я шел рядом с Кетлиной Аттаной, моей любимицей; ей только-только исполнилось двадцать, и она говорила со мной, мужчиной, человеком старше ее годами, на равных, словно этот лишь недавно освоенный ею «взрослый» язык все еще был ей в новинку, и нам всегда было с ней о чем поговорить. Ее очень увлекала резьба, и в девушке уже чувствовалась индивидуальность юного скульптора. Я видел ее работы, они нравились мне, привлекали по-детски чистым, обостренным видением. Это были барельефы, изображавшие то растительный орнамент, то собаку, то вставшего на колени обнаженного мальчика, то портрет сестры, где Аттане удалось передать все ее обаяние, то шаржированный, но очень похожий портрет отца. Лучшие из ее работ предназначались для украшения стен их дома. Она надеялась, что людям будет нужно ее искусство. Жажда работы одолевала ее. Она сказала, что собирается вырезать и мой портрет, ведь мое появление в долине было событием незаурядным! Небольшой квадратный барельеф, им можно украсить мельницу, где я так часто и подолгу работал… Я не против? Она была очаровательна, в своих шаркающих по снегу снегоступах, вся поглощенная собственными мыслями, уверенная в себе, но готовая смутиться от любой мелочи, такая похожая на моих милых соотечественниц, но в глубине души иная, островитянская девушка — робкая, сдержанная, но с увлечением купающаяся обнаженной вместе с мужчинами, невинная и обворожительная.

Мы продолжали разговор, но мысли мои вернулись к Наттане. Со дня ее отъезда минуло шесть недель. Она сказала: «в следующем месяце», но следующий месяц, июль, уже начался.