воображении, в голове, звеневшей от неслыханных красот пения, возникла мысль, что, наверное, по крайней мере на некоторое время они снова превратились в людей, в человеческие создания.

– Да, – подтвердил Флориан, и звук его голоса, модулированного и спокойного, через весь центральный неф достиг моих ушей. – С кровью живых людей мы на краткий миг воскресаем заново – это верно, юный принц. Твоя догадка верна.

– Я никогда не прощу вам этого, Властитель, – взволнованно прошептал я.

На какое-то время в церкви наступила тишина. Затем тенора объявили:

– Пробил час! Полнощная месса еще не завершена!

Уверенные крепкие руки, в тисках которых я все это время находился, напряглись и отвели меня в сторону. Меня подняли в воздух и переместили с хоровых подмостков к ступеням мраморной винтовой лестницы.

Когда я очнулся, все еще удерживаемый стражами, и пристально осмотрел центральный неф, то обнаружил, что там не осталось ничего, кроме крестильной купели. Все жертвы исчезли.

Но в зале появился громадный крест. Его перевернули и в наклонном положении прислонили к алтарной ограде.

Властитель Флориан подозвал меня, показал зажатые в руке пять огромных гвоздей и велел следовать за собой.

Крест водрузили на предназначенное для него место – похоже, эта процедура повторялась довольно часто. Он был вырезан из прекрасной твердой древесины, массивный, тяжелый и великолепно отполированный, хотя на нем остались следы других гвоздей и пятна – явно чьей-то крови.

Нижний конец креста крепился прямо к алтарной ограде, рядом с мраморными перилами, так что распятый на нем оказывался на высоте трех футов над полом и в пределах видимости для всей паствы.

– Паства! Вы скопище мерзких негодяев! – засмеялся я. – Благодарение Господу и всем его ангелам, глаза моих родителей узрели божественный свет, и они не стали свидетелями такого страшного вырождения.

Старейший протянул ко мне руки с двумя золотыми кубками.

Я понял их назначение. Сосуды должны были наполниться моей кровью, которая хлынет из нанесенных гвоздями ран.

Он наклонил голову.

Меня поволокли по центральному нефу. Перед статуей Люцифера появилась сверкающая фигура Флориана, разряженного словно высокопоставленный служитель церкви. Ноги мои не касались пола. Собравшиеся вокруг придворные внимательно следили за всем, что со мной делали, однако Властитель постоянно оставался в поле их зрения.

Перед крестильной купелью мне омыли лицо.

Я решительно тряс головой, старательно разбрызгивая воду на тех, кто пытался искупать меня. Мальчики-служки с опаской приблизились и нерешительно взялись за пряжки на моей одежде.

– Разденьте его, – повелел Властитель и снова поднял руку, чтобы показать мне гвозди.

– Я хорошо вижу, мой трусливый Властитель, – сказал я. – Конечно, тебе ровным счетом ничего не стоит распять такого, как я, мальчишку. Спаси свою душу, Властитель, решайся! И весь твой Двор восхитится.

Музыка грянула с балкона. Снова вступил хор, отвечая на псалом теноров.

Для меня слова больше ничего не значили; я видел только пламя свечей и сознавал, что сейчас у меня отберут одежду, а затем я приближусь к этому дьявольскому перевернутому распятию, которое никогда не освящалось святым Петром, ибо перевернутый крест всегда был символом дьявола.

Внезапно дрожащие руки прислужников отпустили меня.

Духовые исполняли свою самую прекрасную, горестную мелодию.

Тенора безукоризненными голосами с силой бросили вызов с хоров:

– Можно ли не спасать этого? Можно ли не освобождать его?

Хор подхватил вопрос в унисон:

– Можно ли не освобождать этого из-под власти Сатаны?

Вперед выступила Урсула, сняла с головы красную пелену, объявшую ее до самых пят, и отбросила с такой силой, что ткань опустилась, словно красное облако, вокруг нее. Возле меня появился прислужник с моим мечом и моими ножами в руках.

Еще раз взмолились тенора:

– Душа, отпущенная в мир, безумна и может засвидетельствовать могущество Сатаны лишь только для самых внимательных ушей.

Годрик, Старейший, оказался между мной и Властителем. Отворив коленом ворота мраморного ограждения алтаря, он двинулся ко мне вдоль центрального нефа и поднес к моим губам один из золотых бокалов.

– Выпей и забудь, Витторио, иначе мы погубим и ее сердце, и ее душу.

– Что ж, да будет так.

– Нет, – вскричала она. – Нет!

Обернувшись через плечо, я увидел, как она выхватила из левой руки Флориана три гвоздя и швырнула их на мрамор. В этот момент усиленное арочными сводами пение зазвучало еще мощнее и великолепнее. Я не услышал, как гвозди звякнули о камень.

Звучание хора стало ликующим, праздничным. Скорбное пение реквиема затихло.

– Нет, Господи, если ты спасешь ее душу, распни меня на кресте, распни меня!

Но к губам моим уже прижали золотой бокал. Рука Урсулы насильно раздвинула мне челюсти, и жидкость струей хлынула в горло. Прежде чем закрыть глаза, я увидел, как словно крест вознесся надо мной меч, увидел его длинный эфес и рукоять.

Тихие фальшивые смешки прокатились по залу и слились с магической, неописуемой красотой хора.

Красная пелена окутала меня с ног до головы. Я увидел, как взвилась перед глазами яркая ткань, а потом опустилась на мое тело, словно восхитительные струи дождя, благоухающего ее духами, обволакивающего ее нежностью.

– Урсула, пойдем со мной… – прошептал я.

– Изгнать его! – раздались сверху надменные голоса.

– Изгнать его… – вторил громадный хор, и, казалось, весь Двор присоединился к певцам.

– Изгнать его! – И глаза мои закрылись, как только красная пелена спустилась на меня, коснулась моего лица, словно заколдованная паутина склеила пытавшиеся сорвать ее пальцы и прочно запечатала мой раскрывшийся в крике рот.

Духовые протрубили окончательное решение.

– Помилован! Изгнать его! – звенели гневные голоса.

– Изгнать и повергнуть в полное безрассудство, – прошептал Годрик мне на ухо. – Безрассудство на все оставшиеся дни твоей жизни. А ведь ты, если бы только пожелал, мог стать одним из нас.

– Да, одним из нас, – подтвердил его слова Флориан спокойным, ровным голосом.

– Глупец – вот кто ты! – сказал Годрик. – Ведь ты мог бы стать бессмертным.

– Одним из нас, навеки бессмертным, нетленным, чтобы царствовать здесь на вершине славы, – произнес Флориан.

– Бессмертие или смерть, – ответил Годрик, – поистине королевский выбор! А вместо этого ты будешь обречен вечно странствовать по миру, лишенный разума и презираемый всеми.

– Да, лишенный разума и презираемый всеми, – прозвенел у меня в ушах детский голосок.

– Лишенный разума и презираемый всеми, – вторил ему другой.

– Лишенный разума и презираемый всеми, – эхом отозвался Флориан.

Но хор продолжал пение, заглушая их язвительные замечания, в том полуобморочном состоянии, в котором я пребывал, исступленные псалмы звучали для меня еще более страшной угрозой.

– Лишь глупец способен избрать себе такую судьбу, – заметил Годрик. – Вечные скитания и презрение всего мира.

Ослепленный, накрепко спеленутый мягкой тканью, опьяненный питьем, я просто не мог отвечать. Мне чудилось, будто я улыбаюсь. На фоне великолепных, умиротворяющих голосов хора их слова казались