извне неистовым пламенем, доводившим шлифованные грани толстого цветного стекла до изумительного совершенства драгоценных камней? Казалось, эти сияющие фрагменты в целом составляют некие удивительные священные фигуры и сюжеты.

Но на самом деле эти витражные изображения вовсе не были священными.

Я стоял на хорах, нависавших над вестибюлем, и разглядывал центральный неф и алтарь в дальнем конце церкви. Я снова оказался в окружении зловещих и царственно выглядящих господ, которые, крепко держа меня за руки, тем самым выказывали свою неистовую преданность долгу.

Рассудок мой прояснился, но витал где-то далеко. Они еще раз отерли влажной тканью мой лоб. Вода была холодной, словно ее брали из какого-то горного потока, питавшегося тающим снегом.

Ослабленный лихорадкой, я тем не менее видел все, что происходило вокруг.

Я видел демонов, изображенных на сверкающих окнах, столь же искусно составленных из кусочков стекла красного, золотого и синего цвета, как любое изображение ангела или святого. Я видел их лица, видел, как злобно они всматриваются в прихожан, эти чудовищные твари с паутинообразными перепончатыми крыльями и когтистыми руками.

Внизу, вдоль центрального нефа, по обеим его сторонам, собрались подданные великого Двора в прекрасных одеяниях темно-красного цвета. Они стояли, обратив лица к высокому алтарю за длинной, богато украшенной резьбой широкой решеткой.

Свод за алтарем был весь расписан странными изображениями. Бесы, пляшущие в аду, грациозно извивающиеся между языками пламени, словно блаженствовали, купаясь в сверкающем блеске, а над ними золотой лентой вились слова святого Фомы Аквинского, столь запомнившиеся мне в пору учения. Но эти языки пламени не свидетельствовали о присутствии истинного огня – они знаменовали лишь отречение от Бога, хотя даже само слово «отречение» было заменено латинским словом «свобода».

«Свобода» – это слово было вырезано по-латыни на высоких беломраморных стенах, на фризах, огибающих балконы, расположенные на боковых стенах церкви, на том же уровне, что и хоры, на которых находился в тот момент я. На этих балконах разместилась сейчас большая часть Двора.

Потоки света заливали даже высокие арочные своды крыши.

А каким было само зрелище!

Высокий алтарь был нарядно задрапирован тканью темно-красного цвета, отделанной по краю пышной золотой бахромой. Великолепные складки опускались не слишком низко, открывая взорам рельефные изображения на белом мраморе: фигурки, резвящиеся в аду, – хотя, оценивая степень их легкомыслия со столь большого расстояния, я мог обмануться.

То, что я видел совершенно четко, – толстые подсвечники, зажженные вовсе не перед распятием, а перед огромным резным изображением в камне самого Люцифера – падшего ангела с длинными пылающими кудрями, чье одеяние сверкало в языках пламени. Люцифер будто застыл в белоснежном мраморе. Его простертые вверх руки сжимали символы смерти: правая – косу беспощадной жницы, а левая – меч палача.

Когда до меня дошел истинный смысл картины, я буквально задохнулся от ужаса. Чудовищная, она занимала именно то место, которое по праву принадлежит изображению распятого Господа нашего Христа. Но всего лишь на какой-то краткий миг я в исступлении и смятении почувствовал, как губы мои искривила усмешка, и услышал, как собственный разум коварно подсказывает мне, что не было бы ничего более абсурдного, чем появление распятого Бога, окажись он сейчас здесь.

Мои стражи ухватились за меня еще крепче. Быть может, я сильно вздрогнул? Или пошатнулся?

Из скопления людей вокруг и позади меня, на которых я поначалу не обратил внимания, внезапно послышался приглушенный барабанный бой, медленный и зловещий, скорбный и прекрасный в своей торжественной простоте.

Сразу же за ним последовали низкие, гортанные звуки рожков, исполнявших прелестную песню, в которой безыскусно переплетались приятные мелодии. Эта музыка не имела ничего общего с той, что я слышал накануне, – на этот раз звучала страстная, грустная и жалобная полифония мелодий, столь печальная, что мое сердце переполнялось скорбью и я еле удерживался от слез.

Что это? Что знаменовала сложная, мелодичная музыка, окружившая меня и изливавшаяся в центральный неф, чтобы отразиться от шелковисто-гладкого мрамора и долететь, мягко и с превосходными модуляциями, до того места, где стоял я, с восхищением разглядывая фигуру Люцифера?

У его ног цветы в серебряных и золотых сосудах выделялись красным оттенком: пунцовые розы и гвоздики, алые ирисы, багровые полевые цветы, названий которых я не знал. Они образовали своего рода живой алтарь восхитительного, великолепного, насыщенного цвета – единственного, оставленного в его распоряжении и способного вспыхивать в глубине его неизбежной и неискупимой тьмы.

Я услышал жалобные звучные мелодии, выводимые музыкантами, игравшими на шоме – маленьком гобое – и дальциане, извлекаемые из других маленьких язычковых инструментов; затем более звонко пропела медь рога, а после раздалось нежное пение молоточков, ударяющих по туго натянутым струнам цимбал.

Даже одна эта музыка была способна увлечь меня, наполнить мою душу переплетающимися мелодиями, в полном согласии накладывавшимися одна на другую и вновь разделяющимися. Я не мог перевести дыхание, чтобы вымолвить хоть слово. Взор мой затуманился, но не настолько, чтобы я не увидел фигуры демонов, окруживших своего повелителя – дьявола.

Все ли они были кровопийцами, эти жуткие истощенные адские святые, вырезанные из красного дерева, облаченные в строго стилизованные одеяния, – чудовища с полуопущенными глазами и раскрытыми ртами? У каждого из этих существ во рту торчали два клыка, словно выпиленные из крошечных кусочков белоснежной слоновой кости, дабы безошибочно указать на звероподобную сущность их обладателей.

Воистину собор ужасов. Я пытался отвернуться, закрыть глаза, но чудовищность увиденного завораживала. Не оформившиеся во фразы страстные мысли никак не могли дойти до уст.

Замолкли рожковые, и замерло вдали пение язычковых инструментов. О нет, не исчезай, услаждающая мелодия! Не оставляй меня здесь одного!

Но им на смену пришел хор – сладчайшие, мягчайшие тенора. Я не понимал, о чем они пели, смысл латинских слов не доходил до моего сознания: что-то о краткосрочности всего живого – похоже, псалом усопшим. И вдруг зазвучал великолепный, прекрасно согласованный хор женских и мужских сопрано, совместно с басами и баритонами проникновенно, в потрясающем многоголосии отвечавший на заданный тенорами вопрос:

– Я направляюсь теперь к Господу, ибо он позволил Созданиям Тьмы откликнуться на мои мольбы…

Что означали столь кошмарные слова? И снова вступил многоголосый звучный хор, настойчиво усиливающий воздействие партии теноров:

– Орудия смерти ожидают меня, и по воле Бога их священные поцелуи отнимут у меня кровь жизни, и через их души моя душа в благоговейном экстазе вознесется на небо, и, служа Силам Тьмы, я в полной мере познаю как райское блаженство, так и муки ада.

Орган заиграл торжественную мелодию.

Под звуки великолепного мощного многоголосия какие-то фигуры в похожих на священнические одеяниях направились в святая святых церкви – в алтарь.

Я увидел Властителя Флориана в роскошных красных ризах, достойных самого епископа Флоренции, но только на его одеянии крест Христа был в угоду дьяволу бесстыдно перевернут вверх ногами. На голове его не было тонзуры – ее увенчивала золотая корона с драгоценными камнями, из-под которой свободно спадали русые локоны. Его можно было принять и за короля франков, и за подданного Властителя Тьмы.

Над хоровым пением теперь господствовали пронзительные звуки рожковых. Гремела маршевая мелодия. Где-то внизу приглушенно, но настойчиво забили барабаны.

Флориан занял место пред алтарем, обратившись лицом к пастве, а сбоку от него стояла хрупкая Урсула с распущенными по плечам густыми волосами, но, подобно Марии Магдалине, покрытая алой пеленой, свисавшей до самого пола.

Она смотрела прямо на меня, и, несмотря на разделявшее нас пространство, я отчетливо видел, как дрожат ее сложенные в молитвенном жесте, словно у ревностной прихожанки, ладони.