– Ах, Кыш! – Она подняла крышку и вытащила сильно перепуганного, но уцелевшего кота. – Кыш, скверный мальчишка, – проговорила она, спуская на пол огромного кота. – Готова поспорить, больше ты так не сделаешь.

Громко мяукая в знак согласия, Кыш выбежал из комнаты, кинув обиженный взгляд на огромный черный предмет. Ли рассмеялась и села на скамейку перед инструментом. Надо убедиться, что старый рояль не пострадал. Кот мог ослабить несколько струн, но она легко их отрегулирует, немного подкрутив.

Она решила попробовать сыграть несколько гамм, но быстро переключилась на мощную и безудержную «Патетическую сонату» Бетховена. Бурная и одновременно мягкая, успокаивающая соната соответствовала сегодня ее настроению. Она изливала свои переживания в сложнейших пассажах, великолепно справляясь с ними. Много месяцев, прошедших с тех пор, когда она в последний раз исполняла эту вещь, словно выпали из ее жизни в тот самый момент, когда пальцы коснулись клавиш. С силой ударяя по клавишам, она передавала им свои страдания, наполняя комнату прекрасной музыкой. Соната была длинной и эмоциональной, Ли забыла обо всем, кроме музыки. Когда она закончила драматической снижающейся руладой, сложившейся в тройное фортиссимо, вся комната, казалось, насытилась энергией ее исполнения. Она медленно убрала с клавиш трепещущие пальцы и прислонилась лбом к инструменту, потрясенная и примиренная. Она глубоко вдохнула – та молодая преуспевающая женщина все еще жила внутри нее. Что ей теперь делать? Она больше не может так жить. Или все-таки может?

– Ли. Это было прекрасно, я чуть не расплакался.

Она быстро повернулась. Питер стоял под аркой, ведущей в комнату, в руках у него был открытый альбом. Казалось, он испытывает благоговение к ней. Покачивая головой от удивления, он указал альбомом на инструмент:

– Дорогая, почему ты придаешь этому такое небольшое значение?

Она отвернулась, чтобы скрыть горящий взгляд, и закрыла лицо руками.

– Я придаю этому небольшое значение? Это значит для меня слишком много.

– О, Ли.

Наконец она уступила своей печали и сломалась под этой тяжестью. Питер подошел к ней, нежно поднял со скамейки и помог дойти до дивана, усадив ее к себе на колени.

– Дорогая, я вел себя как дурак, – хрипло проговорил он, гладя ее шелковистые волосы. – Когда я узнал сегодня, кто ты такая, я думал только о себе, о том, как я оскорблен. Я ни на мгновение не задумался, каково тебе. Я просто эгоист.

– Нет, Питер, – всхлипывала Ли. – Мне нужно было рассказать тебе раньше. Но мне очень трудно об этом говорить.

– Знаю, знаю, – успокаивающе ответил он, приподнимая ее залитое слезами лицо. – Когда ты играла, я чувствовал твою боль, твое беспокойство, но, дорогая…

Он замолчал, качая головой, его лицо опять приняло удивленное выражение.

– Ты невероятная, фантастическая. В этих рецензиях, – показал он на альбом, – тебя называют выдающейся. Я потрясен всем этим – твоим талантом, твоим смущением, и поверь мне, дорогая, я хочу понять. Ты не могла бы попытаться объяснить мне, зачем ты отказываешься от всего?

Она нервно вздохнула, потом рассеянно развела руками.

– Потому что в этом я теряю себя, Питер. Когда я играю, я другой человек. Я становлюсь одержимой. – Ее глаза потемнели от переживаний. – Иногда, во время исполнения, когда я ощущаю энергию, исходящую от аудитории, когда все идет как по маслу, в моей крови поднимается невероятной силы волна. Я уверена, то же самое чувствуют наркоманы, получая свою дозу. В этот момент ничто меня не волнует, ничто.

Она повернулась к нему.

– Ты понимаешь это?

– Нет, – нахмурившись, ответил он.

Она вздохнула.

– Постараюсь объяснить получше. Но это запутанная история.

Он поднял с кофейного столика альбом с вырезками.

– Я хочу понять тебя, Ли. Я хочу знать все.

Она забрала у него альбом.

– Я попытаюсь.

Ее горе утихало. Она думала, что сказать и как сказать, но задумчивость была прервана неловкостью – она сидела у Питера на коленях, и это вызвало в ней желание физической близости.

– Я хочу обнимать тебя, – сказал он, его руки невольно заключили ее в крепкие объятия. – Я не часто обнимал тебя, недостаточно часто.

От его слов она смягчилась.

– Хорошо.

Стараясь думать о том, что должна говорить, она позволила своему телу расслабиться.

– Думаю, у меня было особое предназначение с самого дня рождения. Понимаешь, мои родители – оба музыканты, отец играет на виолончели в Симфоническом оркестре Сан-Франциско, мама – на флейте. Кроме того, оба играют на фортепьяно почти так же хорошо, как и я.

– Сомневаюсь, – решительно вставил Питер.

Она невольно улыбнулась.

– Самое раннее, что я помню, – это звуки музыки. Дом моих родителей был любимым местом