В последней строчке автор вполне мог зашифровать свое подлинное отношение к вождю народов, что вполне согласуется с убеждениями Высоцкого, о которых мы уже говорили — Сталина он ненавидел всеми фибрами своей души. И никакие доводы относительно того, что генералиссимус много чего хорошего сделал для его страны, Высоцкого, судя по всему, убедить не могли. Даже то, что многие антикоммунисты отдавали должное «отцу народов» — например, известный русский философ Николай Бердяев. Высоцкому, скорее, были ближе воззрения другого антисоветчика — советского историка-медиевиста Арона Гуревича. Вот как размышляет о сути двух этих точек зрения философ А. Ципко:

«Бердяев утешается тем, что Русская православная церковь все же выстояла, что народ все же не забыл о вере, что за новым советским патриотизмом проглядывает старый российский. Потому Бердяев поддерживает Сталина там, где видит тенденции русификации СССР. Гуревич, напротив, порицает Сталина за то, что он «подменил идеи марксизма и пролетарского интернационализма идеями националистическими, идеями патриотической мифологии»…

Но в отношении к государству, к армии, к человеку в мундире у типичного шестидесятника эмоции, страсти, обиды берут верх над разумом. Наверное, и победы Суворова и Кутузова являются для Гуревича всего лишь патриотической мифологией из-за его антимилитаризма. Мир мундиров, погон, побед для него не существует. Его душа такой мир не воспринимает.

Для дореволюционного российского интеллигента Бердяева, напротив, несмотря на его анархизм, его бунтарство, победы даже чужой для него Советской армии значат многое. Ибо он никогда не может расстаться с исходной почвой, личной причастностью к российской истории.

И в этом еще одно коренное отличие дореволюционного российского мыслителя от советского ученого-шестидесятника. Патриотизм, русское самосознание помогают Бердяеву одолеть мыслью ненависть и к Сталину, и к его системе (чего, увы, нельзя сказать о Высоцком. — Ф. Р.)

Бердяев признается, что самой трудной для него проблемой было отношение к Сталину и к советской России в годы войны. С одной стороны, это была власть, которая опиралась на чуждую ему коммунистическую идеологию, власть, отнявшая Родину, возможность общаться с русским читателем. С другой стороны, Бердяев вынужден признать, что «советская власть» является «единственной русской национальной властью», что в сущности «никакой другой нет, и только она представляет Россию в международных отношениях». Бердяев признавал, что эта власть осуществляет «государственные функции» в жизни российского народа.

Типичный шестидесятник не хочет видеть, что эта ужасная сталинская система все же выполняла государственные функции, учила детей, обеспечивала безопасность граждан, создавала эффективную систему здравоохранения, в конце концов, обеспечивала безопасность границ.

У дореволюционного интеллигента, оказавшегося не по своей воле после Октября на чужбине, как исповедовался Бердяев, «сердце сочится кровью, когда я думаю о России». А для советского интеллигента нет России, нет «трагедии русской культуры», нет «мучительной русской судьбы»…

Гуревич рассказывает много о дружеских отношениях с советским философом Владимиром Библером… Тот не только сформулировал кредо веры, выразил философию подлинного шестидесятничества, но и оказался тем живым мостом мысли, связавшим миросозерцание подлинных шестидесятников с демократами и либералами 90-х и начала ХХI века. Библер писал тогда, что в России не только не стыдно бороться с государственничеством, но и необходимо. Именно эта философия, согласно которой в России порядочный человек не может быть ни государственником, ни патриотом, как раз и сближала шестидесятников…»

Высоцкий тоже по мере своих сил боролся с советской государственностью, не видя в ней ничего, кроме зла («рай чертей в Аду зато построен»).

Итак, брак Высоцкого и Марины Влади официально зарегистрирован.

Вернувшись в Москву, Влади предприняла очередную попытку добиться через ОВИР разрешения для своего мужа выезжать за границу. Теперь уже на официальных основаниях. Однако ей в этом было отказано в весьма деликатной форме: дескать, этот вопрос рассматривается. Рассматривание затянется на два с половиной года.

Кстати, в своих мемуарах Влади вообще не рассуждает на этот счет, не давая никаких объяснений по поводу того, почему после свадьбы ее мужу еще столько времени не позволяли выезжать к ней в Париж. А ведь Влади в ту пору была достаточно влиятельным функционером ФКП, вице-президентом общества «Франция — СССР». Неужели не могла включить свои большие связи (как французские, так и советские) и добиться того, чтобы ее супруга сделали побыстрее «выездным»? Видимо, мемуарное молчание Влади объясняется просто: она прекрасно догадывалась о закулисных интригах вокруг Высоцкого и поэтому особенно не усердствовала в своих попытках вытащить к себе супруга. Тем более в советском ОВИРе ей заявили, что в СССР она может приезжать, когда ей заблагорассудится (с визами у нее проблем не было никогда).

22 декабря по ЦТ был показан один из ранних фильмов с участием Владимира Высоцкого — «Карьера Димы Горина».

На следующий день Высоцкий в компании своих коллег по театру Валерия Золотухина и Вениамина Смехова приехал на «Мосфильм», чтобы посмотреть только что отснятый материал фильма Владимира Назарова «Пропажа свидетеля» (продолжение похождений таежного участкового Сережкина, начатых фильмом «Хозяин тайги»). Высоцкому материал не понравился. Своим неудовольствием от увиденного он поделился с Золотухиным — исполнителем роли Сережкина: «Ты ничего не сделал нового в роли, ты не придумал никакой новой краски. Все на том же уровне — не хуже, я уверяю тебя, но повтор старого — это уже само по себе шаг назад… Ты не стал хуже играть своего милиционера, ты такой же, и видно, что работает хороший артист, но этого мало… теперь. По поводу леса, рыбы ты играешь просто какое-то раздражение, а это глубочайшая боль, старая, не первый раз он видит это, а ты кричишь этаким петухом…»

26 декабря Высоцкий играет в «Десяти днях, которые потрясли мир», 30- го — в утреннем показе «Антимиров».

Новый год Высоцкий встретил на квартире у своей матери Нины Максимовны — на улице Телевидения, 11. Как вспоминает его приятель Давид Карапетян: «В новогоднюю ночь Володя позвонил нам с Мишель (жена Карапетяна. — Ф. Р.) и поздравил с наступающим. Он был трезв, грустен, серьезен. Меня еще удивило, что он не поехал в какую-нибудь компанию, а остался дома с Ниной Максимовной…»

Судя по всему, потому и не поехал, что рядом была его мама — один из немногих людей, к мнению которых Высоцкий прислушивался.

Начало 1971 года года оказалось для Высоцкого не самым радостным. В субботу, 2 января, в Москву из Парижа прилетела Марина Влади. Планы у нее были самые радужные — отдохнуть вместе со своим супругом в сочинском санатории Совета Министров СССР (путевки в эту элитную здравницу пробил знакомый Высоцкого — заместитель министра Константин Трофимов). Увы, но эти планы вдребезги разбил сам актер, пустившись в очередной загул.

Собрав вещи, Влади переехала жить к своей подруге — актрисе Ирине Мирошниченко, которая вместе с мужем драматургом Михаилом Шатровым (известным автором театральной Ленинианы) жила на Ленинградском проспекте. Уходя, Влади бросила мужу фразу: «Вернусь, когда придешь в норму». Думаете, Высоцкий сильно расстроился? Вот уж нет. Более того, дабы не сгорели добытые с таким трудом путевки, он пригласил разделить с ним компанию своего друга Давида Карапетяна. Того это предложение застало врасплох, поскольку на его личном фронте тоже было неспокойно — там тоже кипели страсти сродни шекспировским. На днях его любовница Аня, после очередного выяснения отношений, не смущаясь