участвовал бы в проекте как равноправный партнер…
— Но я бы…
— А если бы вы сидели в тюрьме за убийство жены? Решительности у вас бы поубавилось. Вам бы потребовались деньги на апелляции, и, возможно, вам бы пришлось согласиться с советом сестры и адвоката.
— Уж не хотите ли вы сказать, что Деннис имеет какое-то отношение к смерти Джессики?
— Я пока не знаю, — признался я. — Попытайтесь вспомнить. Вам вчера позвонили, нет, позавчера, на Хэллоуин, и кто-то сказал, что у вашей жены шашни с Дэвидом Брэди. В то утро вам звонили двое. Один из них — Деннис Финнеган. Вы помните его звонок? Это должно было произойти после моего ухода, а вы пошли к пациентам. Они начали проявлять некоторое, так сказать, нетерпение.
Шейн мрачно задумался.
— Да, звонок был на мобильный, он лежал в моем кармане. Денни спросил про вас, не надо ли ему что-нибудь знать. Он вечно суетится. Вы же не можете сказать, куда ему следует пойти, если у вас старик в кресле? Я сказал «нет» и отключился.
— Понятно. Значит, второй звонок был анонимным.
— Ну да. Довольно жеманный голос, но с претензией на крутость. А что? Вы знаете, кто это был?
«Продолжай его будоражить, Лоу».
— Полиция отследила номер. Это звонил ваш племянник, Джонатан.
Зазвонил телефон, и Эмили пошла снять трубку. Шейн Говард вскочил и часто задышал. В комнату вернулась Эмили.
— Это бабушка, — сказала она. — Они в аэропорту. Остановятся в «Рэдиссоне». Я записала номер в блокнот.
Несколько секунд я не мог шевелить губами. Наконец мне удалось заставить их функционировать на пару с языком.
— Твоя бабушка? — спросил я.
— Да, мама мамы. И дедушка. Они на пенсии, живут в Алгарве. Ужасно, ехать, чтобы похоронить свою дочь.
— Чем занимался отец Джессики… твой дед? — спросил я. — Он ведь не был актером, верно?
— Ой нет. Мама рассказывала, что она с ним ужасно ссорилась, когда захотела податься в актрисы. Нет, у него какое-то дело… ковры? Как правильно, папа?
— Уборка по контракту, — ответил Шейн, чьи мысли явно были где-то в другом месте.
Ложь Сандры была подробной и вычурной — что отец Джессики неудачный актер и вдовец, к тому же пьяница; что Джессика стала его маленькой женой с тринадцати лет и это продолжалось полтора года; что она не любила секс сам по себе, но только власть, которую он ей давал. Не говорила ли Сандра, случайно, о себе, а вовсе не о Джессике?
Снова зазвонил телефон, и Шейн ответил.
Эмили складывала альбомы с фотографиями и дневники в стопку. Я спросил, посмотрела ли она на свой кукольный домик, она состроила гримасу и сказала, что совсем забыла, и сразу же побежала в свою комнату. Далтон пошел за ней.
Шейн закончил разговаривать.
— В этой семье сегодня ночью никто не спит. Сандра звонила. Они с Деннисом в Рябиновом доме. Они в панике, хотят поговорить. Вы не поедете со мной туда?
Глава 28
Позднее все закончилось — меня выпустили из полицейского участка в Сифилде; была определена личность человека, сопровождавшего братьев Рейлли и попавшего на пленку видеокамеры у жилого комплекса «Вид на море» непосредственно перед убийством Дэвида Брэди. Соседи, живущие рядом с домом, где убили Джессику Говард, подтвердили, что они видели человека с фотографий, которые им показывали, как он подъезжал к дому или отъезжал от него примерно в то время, когда произошло убийство. Обнаружились бумаги, убедительно связывавшие Денниса Финнегана с Броком Тейлором, в частности, в связи с планами строительства четвертой башни Медицинского центра Говарда. Полицейские участка в Сифилде решили отметить успех и купили выпивку для вечеринки. Меня водили из камеры в комнату для допросов и обратно, чтобы я четко осознал, что, если я буду вести свое следующее дело так, как вел это (утаивал улики, химичил с ними, влезал на место преступления, врал полиции и, как выразился Дейв, вел себя в целом как идиот, считающий, что ему это сойдет с рук), я не смогу купить себе разрешение даже на содержание собаки, не говоря уже о продолжении работы в качестве частного детектива. Я стоял среди обуглившихся останков Рябинового дома и размышлял, могут ли грехи отцов быть смыты их смертью, или унаследованная запятнанная кровь будет всегда окрашивать жизнь их детей и детей их детей. Я так и не нашел ответа.
Впереди ехал Шейн на своем черном «мерседесе», снова придавая похоронный вид нашей процессии. Я ехал последним. Так мы и добрались до Рябинового дома в серых предрассветных сумерках. Когда мы уезжали, вороны сидели на проводах и телефонных столбах холма Бельвью, теперь же они расселись в огромных количествах на башнях Рябинового дома, били крыльями и тоскливо стонали.
Мы вышли из машин и двинулись мимо рябин, и я подумал о ягодах и гелиотропе, кровавом камне, который всегда носила Эмили, о том, что эти камни в семью принесли Шейн и Сандра. Попытался припомнить, что Эмили мне об этих камнях рассказывала: опущенные в воду, они делают небо красным, а если их просто сжать в руке, то станешь абсолютно невидимым. Во всех случаях, когда мне доводилось работать с жертвами сексуального насилия, каждый на каком-то этапе признавался, что бывали дни, когда они были полностью невидимыми, что их осознание самих себя было таким хрупким, что никто, по сути, не мог их видеть. Точно так же случались дни, когда они ощущали себя такими низкими, недостойными, нелюбимыми, охваченными ненавистью к самим себе, что у них возникало желание просто исчезнуть с лица земли, стать невидимыми для всех, и в первую очередь для самих себя. Первое, что я заметил в тот последний вечер в Сандре Говард, — на ней везде были эти камни: на пальцах, в ушах, на цепочке на шее. Второе, что я заметил, — ее похудевшее, утомленное лицо, морщины вокруг покрасневших глаз, крепко сжатые губы. Не знаю, удивилась ли она, увидев меня, рассердилась или смирилась, — возможно, она и сама не знала. Волосы туго стянуты назад, зеленое длинное широкое платье, отделанное красным бархатом и затянутое поясом, и джинсы. Она все еще выглядела самой прекрасной женщиной из всех, кого я знал, но теперь ее красота меня пугала — она стала слишком печальной и злой. Я и жалел ее, и боялся за нее.
В доме было темно, свет попадал в ротонду от люстры, висящей на втором этаже. Сандра провела нас по коридору в гостиную, где я уже бывал раньше.
Комната освещалась настольными лампами; она казалась темной и тяжелой из-за мебели красного дерева, кресел с темно-красной обивкой и таких же диванов; даже камин отделан темным деревом. Ковер был зеленого цвета. На креслах и диванных подушках лежали салфеточки. Там стояло пианино с вращающимся стулом, с вышитой подушечкой на сиденье, которое можно было поднять. Внутри лежали ноты из другого времени: «Осенние листья», «Ночь и день», «Когда мы были молоды». Я на мгновение представил себе всю семью Говард, собравшуюся вокруг пианино и поющую вместе. Невозможно даже вообразить, насколько это, вероятно, было тяжело даже вспоминать.
На стенах красовались четыре портрета Джона Говарда, написанных в разные периоды его жизни: между тридцатью годами и шестьюдесятью с хвостиком. В сочетании с зеркалами, висевшими над очагом и на стене напротив, получалось, что, куда бы ты ни глянул, везде видел Джона Говарда. Я понял, что имел в виду коллега Марты О'Коннор, сравнивая его с Дэвидом Нименом: Говард обладал естественной элегантностью, был поджарым и, в сочетании с прекрасным костюмом и предпочитаемым им твидом, он казался образцом классического английского джентльмена. Но его лицу не хватало мягкости и открытости; глазки были маленькими и пронзительными, нос заостренным, губы сжаты в слабую улыбку, говорящую о самодовольстве. Его дети были мало на него похожи, хотя Джерри Далтон обладал теми же резкими
