словах, произнесенных самим Вознесенским и даже не в выступление Василевской. Кто-то подготовил отца, настроил его, что речь идет не о поэзии и даже не о болтовне фрондирующей молодежи, а о чем-то более значительном. О чем, остается только гадать, как и о том, кто это все подстроил. Хотя последнее нам доподлинно и неведомо, но угадать автора особого труда не представляет.
Вознесенский растерялся, он явно не ожидал ничего подобного, а Хрущев тем временем продолжал наседать на него.
— Вы представляете наш народ или вы позорите наш народ? — вопрошал он из президиума.
— Никита Сергеевич, простите меня, — пытался вставить слово поэт.
— Мы никогда не дадим врагам воли, никогда! — перебил его отец и, немного остывая, добавил: — Ишь, какой — «Я не член партии!» Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Нет, здесь либерализму места нет, господин Вознесенский.
То, что его назвали «господином», Вознесенского окончательно перепугало, вдруг его действительно вышлют за границу, и он пролепетал: «Я здесь хочу жить!»
Теперь я оторвусь от стенограммы и вернусь к воспоминаниям Ромма и самого Вознесенского.
«А если вы здесь хотите жить, так чего ж вы клевещете?! Что это за точка зрения из сортира на советскую власть! — такими запомнились Ромму слова Хрущева.
— Я честный, я за Советскую власть, я не хочу никуда уезжать, — продолжал говорить Вознесенский.
— Слова все это, чепуха, — машет рукой Хрущев.
— Я вам, разрешите, прочту свою поэму “Ленин”, — невпопад отвечает поэт».
Здесь Ромм явно путает. Согласно стенограмме, Вознесенский начал декламировать поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Собственную поэму о Ленине он напишет только через полгода.
«Стал читать он поэму “Ленин”. Читает, но не до чтения ему: позади сидит Хрущев, кулаками по столу двигает. Рядом с ним холодный Козлов, Ильичев, который что-то на ухо Хрущеву шепчет, — описывает происходившее Ромм. — Вознесенский что уж он там пробормотал, не знаю, не помню, и Хрущев заканчивает так:
— Вот что я вам посоветую. Знаете, как бывает в армии, когда поступает новобранец негодный, не умеющий, неспособный? Прикрепляют к нему дядьку, в былое время из унтер-офицеров, а сейчас из старослужащих солдат. Так вот, я вам посоветую такого дядьку. Возьмите-ка в дядьки к себе Грибачева. Он верный солдат партии, он вас научит писать стихи, научит уму-разуму. Товарищ Грибачев, возьметесь обучить Вознесенского?
— Возьмусь! — выкрикивает с места Грибачев».
Я уже писал, Николай Грибачев, поэт и главный редактор журнала «Советский Союз» располагался на самом крайнем фланге группировки, противостоявшей группировке, в которую входил Вознесенский. Но угроза отца никогда не реализовалась. Грибачев остался в своем стане, а Вознесенский — в своем.
Зал, по словам Вознесенского, в эти минуты скандировал: «Позор! Долой!».
«Метнувшись взглядом по президиуму, я (Вознесенский. —
Вспотевший Вознесенский покинул трибуну, не оправдавшись и не защитившись. Конечно, отец понял, что перебрал, очень на себя рассердился, но остановиться не смог и в пылу затеянного им же скандала обрушил гнев на голову «сообщника» Вознесенского — Василия Аксенова, тоже фигурировавшего в справке Суслова. Ориентируясь по лежавшей перед ним «рассадке» людей в зале, он представлял, где приблизительно должен сидеть Аксенов, но в лицо его, естественно, не знал. Поэтому, взглянув в подсказанном направлении, он остановил взгляд на чем-то ему знакомом молодом человеке, как потом оказалось графике Илларионе Голицыне, «сидевшем на виду президиума в красной рубашке и недовольно шептавшемся с соседями», — так написал о завязке этого эпизода Белютин.
Голицын мелькал в Манеже, затем в Доме приемов и примелькался, но кто он и откуда, отец так и не понял. Сейчас же непоседливость Голицына его снова взорвала.
— А вы что скалите зубы? Вы, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке! Вы что зубы скалите? Подождите, мы еще вас выслушаем, дойдет и до вас очередь! Кто это? — такими запомнились Ромму слова Хрущева.
— Аксенов, — ему кричат.
— Ах, Аксенов? Ладно, послушаем Аксенова, пожалуйте сюда.
— Я? — встает какой-то человек в задних рядах.
— Да нет, рядом.
— Я? — встает другой.
— Вы, вы, вы!
Идет по проходу человек в очках, в красной рубашке под пиджаком, без галстука. Незнакомый никому, худенький такой человек.
Ну, тут всю эту толпу интеллигентов охватило какое-то странное, жестокое возбуждение. Это явление Лев Толстой здорово описал в «Войне и мире», там Ростопчин призывал убить купеческого сына, и толпа, сначала не решалась, а потом, друг друга заражая жестокостью, стала делать дело.
Идет этот человек по проходу, а на него кричат: «Негодяй! Красную рубашку в ЦК надел!», «Пришли в Кремль разодетые, как индюки!» — эти выкрики запомнил Ромм, они же зафиксированы в стенограмме.
«У меня нет другой», — согласно Ромму, пробормотал человек в очках.
— Иди, иди, отвечай за свои дела!
Со всех сторон вскакивают какие-то смирновы, какие-то васильевы, какие-то рожи.
Выходит он.
— Вы — Аксенов? — Хрущев спрашивает.
— Нет, я не Аксенов, — отвечает.
— Как не Аксенов? Кто вы? — Недоумевает Хрущев.
— Я… я — Голицын!
— Что, князь Голицын?
— Да нет, я не князь, я… я — художник Голицын, я… художник-график… я реалист, Никита Сергеевич, хотите, у меня вот тут есть с собой работы, я могу показать…
— Не надо! Ну, говорите, — осекся Хрущев.
— А что говорить? — не понимает тот.
— Как — что? Вы же вышли, так и говорите! — теперь уже удивился Хрущев.
— Я не знаю, что говорить… я… не собирался говорить, — мнется Голицын.
— Но раз вышли, так говорите, — не знает, как выбраться из неудобного положения Хрущев.
Голицын молчит.
— Но вы понимаете, почему вас вызвали?
— Да… нет, я не понимаю… — говорит Голицын.
— Как не понимаете? Подумайте.
— Может быть, потому, что я стихотворению товарища Рождественского аплодировал или Вознесенского?
— Нет.
— Не знаю.
— Подумайте и поймете.
Голицын молчит.
— Ну, говорите.
— Может быть, я стихи почитаю? — спрашивает Голицын.
— Какие стихи? — удивился Хрущев.
— Маяковского, — говорит тот.
И тут в зале раздался истерический смех. Сцена эта делалась уже какой-то сюрреалистической, это что-то невероятное: этот художник-график, который не знает, что говорить, и Хрущев, который
