почему-то голод в России всегда начинается оттуда, потом из ближних и дальних пригородов «колбасные» электрички потянулись в пока еще благополучную Москву. Но и в Москве самые простые продукты стали переходить в разряд продаваемых только своим и только через черный ход. Тем временем Америка, Запад продолжали оставаться для советских людей источником самого дефицитного дефицита. Какой тут, к черту, коммунизм!..

Большинство людей до сих пор воспринимает коммунизм как Царство Божие на земле, что-то столь же прекрасное, сколь и недостижимое. Построить такой коммунизм не под силу никому, его можно только пообещать. Будь отец похитрее, поциничнее, записали бы в Программу неуклонный рост благосостояния без цифр, убрали бы сроки, а построение коммунистического «рая» и еще что-нибудь, столь же заумное, сколь и неопределенное, обозначили бы «в обозримом будущем» (кто знает, как далеко они зрят) — и все прошло бы гладко. Официальные лица при случае на собраниях поминали бы Программу, а рядовые граждане — одни бы верили, другие — не верили…

Со своей приверженностью к конкретике, цифрам и срокам отец, сам того не ведая, с Третьей программой партии попал в историю в прямом и переносном смысле. Кто только не потешается над его словами, что «уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме». И поделом ему. Это все равно что если бы библейские пророки записали в своих скрижалях конкретные сроки Конца Света, Страшного суда и Второго пришествия. Хороши бы они были, когда время подошло бы. Отец оказался непредусмотрительным «пророком». За все несбывшиеся ожидания приходится отвечать ему. Посмертно…

В секретариате отца мне дали гостевой билет на съезд, на балкон, на самую галерку. Я регулярно посещал заседания. Пропуск на съезд по тем временам — высшая честь, а я там отчаянно скучал. Ораторы выступали по писаному, монотонно-убаюкивающе. Я то и дело дремал. И не я один. Зал оживлялся только к концу заседания, ряды начинали шевелиться, делегаты сначала по одному, потом группками пробирались к выходу, выскальзывали за дверь, чтобы заранее занять очередь в гардероб, в туалет или буфет, в зависимости от обстоятельств. Я это видел своими глазами, так как сидел около самой двери, и меня удивляло — солидные люди, руководят страной, а ведут себя как школьники-мальчишки.

На этом съезде отец о Сталине говорить не собирался, но заставить себя молчать не смог. Он отчаянно боялся возможности пришествия нового Сталина, считал, что еще одной тирании страна не выдержит, и пытался сделать все от него зависящее, чтобы избежать «второго пришествия».

Люди его поколения все болели Сталиным, стремились избавиться от него и не могли. В частных разговорах, на застольях, в выступлениях на различных мероприятиях, раньше или позже, даже против собственной воли, но возвращались к нему. Просто напасть какая-то! Так вел себя не только любивший порассказать о былом отец, но и менее многословные Микоян, Молотов, Каганович. С одной лишь разницей: отец с Микояном Сталина осуждали, а Молотов с Кагановичем — восхваляли.

Постоянно думавший о потенциальной «сталинской» опасности и склонный к незапланированным импровизациям, отступлениям от написанного текста отец не удержался и заговорил на съезде о преступлениях Сталина, о тирании, о недопущении ничего подобного в будущем. Заговорил и не смог остановиться. На сей раз проблему Сталина и сталинизма он обсуждал не на секретном заседании, а со всем миром делился наболевшим, поминал своих друзей Якира и Корытного, помощника Финкеля и множество других, сгинувших бесследно.

Теперь отец сказал куда больше, чем на ХХ съезде, выговорил все, что копилось в те страшные годы. Большинство присутствовавших, а среди делегатов съезда преобладали сталинисты, посчитало, что отец напрасно ворошит грязное белье. Что было — то было, и быльем поросло. Но плотина молчания прорвалась. Следуя сталинскому же порядку выстраиваться в затылок лидеру, записавшиеся в прения спешно переделывали свои выступления. У председателя КГБ Шелепина телефон звонил не замолкая, члены Президиума просили его пошуровать в архивах, подбросить им «жареного». Сталинисты в душе, они проявляли особое рвение. Если почитать стенограмму съезда, то обнаружится, что наиболее «нейтрально» выступали открытые «антисталинисты» Микоян и Куусинен, а самыми ярыми «разоблачителями» оказались «твердокаменные» Шелепин с Полянским.

После всего произнесенного на съезде возник резонный вопрос: что же делать со Сталиным, с его телом, в Мавзолее лежащим бок о бок с Лениным, с названными его именем бесчисленными городами, поселками, заводами, фабриками, колхозами? После ХХ съезда ничего не тронули, ведь тогда его преступления разоблачали формально секретно.

Не планируя заранее новой антисталинской кампании, отец сам оказался на распутье. Правда, ненадолго. «Поклоняться Сталину, обожествлять тирана — удел рабов», — повторял он, одновременно понимая, что рабское самосознание — сила страшная. И тем не менее, он решился на поступок. Незадолго до окончания съезда предложил его президиуму проголосовать решение о выносе тела Сталина из Мавзолея. Президиум съезда привычно согласился. Напомню, речь идет не об одиннадцати членах Президиума ЦК, а о президиуме съезда, насчитывающем несколько десятков весьма разных людей. Объединяло их одно — они все панически боялись Сталина: раньше боялись живого, теперь — мертвого. Боялись и те, кто продолжал его боготворить в душе, боялись и те, кто его проклинал от всей души. Боялись все и ничего не могли с собой поделать. После того как президиум согласился с отцом, наступало самое страшное: одному из них предстояло выйти на трибуну и перед съездом, перед страной, перед всем миром проклясть и окончательно низвергнуть вчерашнее божество. Одно дело — в коллективе: все «за» и я — один из них. Совсем другое — принять ответственность на себя. Такое по плечу далеко не каждому.

О том, что творилось в президиуме съезда, какие драмы там разворачивались, мы не знаем почти ничего, свидетельств не осталось. Почти не осталось. Только у Мухитдинова да у заместителя председателя КГБ генерала Николая Захарова я отыскал несколько весьма любопытных страничек.

«Вечером, после очередного заседания съезда, мне передали, чтобы я зашел к Хрущеву, — вспоминает Мухитдинов. — Захожу и вижу: у него сидят Подгорный, Микоян, Суслов, председатель КГБ Шелепин и еще кто-то.

— Давайте уберем тело Сталина из Мавзолея и похороним его на Новодевичьем кладбище, где лежат его жена, родные, — говорит Никита Сергеевич.

Общее молчание.

— Никита Сергеевич, его поместили в Мавзолей по решению ЦК, Президиума Верховного Совета и Совета Министров, — осмелился я (Мухитдинов. — С. Х.) заговорить первым.

— Всем это известно, зачем повторять? — перебил меня Козлов.

— Вряд ли народ хорошо воспримет, если мы так отнесемся к останкам покойного. У нас на Востоке, у мусульман, это большой грех — тревожить тело умершего, — продолжал я.

— Не навязывай нам на съезде свои мусульманские обычаи, — оборвал меня Микоян.

— Переносить останки Сталина на Новодевичье кладбище рискованно. Не исключено, что кто-то попробует их украсть. Вряд ли удастся предотвратить это. Получится скандал, и это в то время, когда так хорошо проходит съезд, — после некоторого молчания заговорил Шелепин.

— Ну давайте предложим съезду убрать его из Мавзолея. Ему не место рядом с Лениным. Быть может, похоронить его за Мавзолеем, в ряду известных деятелей? — подумав, произнес Хрущев.

Все согласились.

— Ты, Николай Викторович (Подгорному. — С. Х.) внесешь проект Постановления. Анастас займется перезахоронением. Товарищ Суслов подготовит проект решения, а товарищ Козлов продумает, кому выступать. Желательно, чтобы руководители крупных республик и регионов высказались в поддержку этого решения, — продолжил Никита Сергеевич.

На этом мы все разошлись. На следующий день после вечернего заседания звонит мне в кабинет Козлов и спрашивает, закончил ли я свои дела. Ответил, что заканчиваю.

— Давай поедем вместе в моей машине. Выходи к подъезду, — предложил он. По дороге Козлов жаловался на усталость.

— Пропустим по рюмочке, а хозяйка что-нибудь приготовит, — предложил он заехать к нему в