До дома отца…
Я осторожно приблизился к воротам. Меж кирпичей, которыми был замощен двор, густо пробивались сорняки, металлические прутья в ржавчине. Сколько раз я выбегал через эти ворота, торопясь куда-нибудь по важному делу… И какой чепухой теперь представляются важные дела моего детства!
Проезд от ворот во двор, где мы с Хасаном учились кататься на велосипеде, сделался как-то короче и уже, асфальт покрылся трещинами, сквозь трещины лезли вездесущие сорняки. От большей части тополей, на которые мы с Хасаном так часто залезали и пускали солнечные зайчики в окна соседям, остались одни пеньки, прочие деревья стояли без листьев. «Стена чахлой кукурузы» сохранилась, только рядом с ней теперь ничего не росло, да и побелка осыпалась, обнажив кирпич. Лужайку перед домом пятнали проплешины, вся трава была в коричневатой пыли.
Во дворе стоял джип. (Откуда он только взялся, где же отцовский черный «форд-мустанг»? Столько лет по утрам меня будил рев его восьми цилиндров!) Под машиной кляксой Роршаха растекалась маслянистая лужица. За джипом валялась опрокинутая набок тачка.
Слева от проезда Али и Баба всегда высаживали розы. Ни цветочка, только грязь и сорняки.
Фарид дважды посигналил мне.
– Поехали, ага. Торчим здесь у всех на виду.
– Еще минуточку, – пробормотал я.
Дом больше не был белой громадиной из моего детства. Штукатурка потрескалась, крыша просела, окна в гостиной, в вестибюле и в ванной на втором этаже затянуты полиэтиленовой пленкой, стены приобрели неприятный серый оттенок, местами краска шелушилась и пузырилась. Ступени у парадного входа будто кто обгрыз. Жалкие остатки былой роскоши – определение подходило не только к особняку отца, но и ко всему Кабулу.
Я приподнялся на цыпочки, но ничего не разглядел за третьим к югу от входа окном второго этажа, за которым когда-то находилась моя спальня. Двадцать пять лет назад я стоял у этого окна. Лило как из ведра, Али и Хасан грузили свои пожитки в багажник машины отца, и стекло туманилось от моего дыхания.
– Амир-ага, – позвал опять Фарид.
– Иду, – отозвался я.
Меня охватило безумное желание войти в дом, взлететь по ступеням, возле которых мы оставляли грязные сапоги, вбежать в пахнущий апельсиновой коркой вестибюль (Али сжигал ее в печке), выпить в кухне чаю с лепешкой нан, послушать, как Хасан поет старинные хазарейские песни.
Опять бибиканье. Пора.
– Мне надо наведаться еще кое-куда, – сказал я Фариду, прикорнувшему за рулем с сигаретой в зубах.
– Только по-быстрому.
– Дай мне десять минут.
– Валяй. Только ты не очень там.
– О чем это ты?
– Не принимай все близко к сердцу. Было и прошло. – Фарид выбросил в окно окурок. – Проще забыть.
– Я и так только и делал, что старался забыть. Хватит уже. – Я перевел дыхание. – Десять минут, не больше.
Мы с Хасаном всегда легко взбирались на наш холм. Порой даже играли на склоне в догонялки. И еще: с холма был отлично виден аэропорт с самолетами. Иногда мы садились и смотрели на них, а потом опять принимались носиться.
Теперь я поднялся на вершину с залитым потом лицом, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух. Отдышавшись немного, отправился на поиски старого кладбища. Нашел я его не сразу.
Вот они, древние ворота на столбах из серого известняка, – за ними Хасан похоронил свою мать. За сорняками не видно стены. Две вороны словно стерегли покой мертвых.
В своем письме Хасан сообщил, что гранат давно уже не приносит плодов. Сейчас, похоже, дерево и вовсе засохло. Я постоял, вспоминая, как мы забирались на него, как сидели на ветках, болтая ногами, как свет и тень играли на наших лицах. Терпкий привкус гранатового сока появился у меня во рту.
Присев на корточки, я провел рукой по стволу. Полустершаяся, едва различимая надпись была на месте. «Амир и Хасан – повелители Кабула». Я пощупал пальцами буквы и отломил кусочек коры.
Подо мной раскинулся город моего детства. Когда-то деревья росли за каждой стеной, в каждом дворе, голубое небо простиралось широко, выстиранное белье слепило своей белизной. Крики торговцев фруктами, проходящих по улицам со своими навьюченными осликами, были слышны даже здесь, на холме:
