— Ну, как бы то ни было… Я подумала, что у меня о тебе сложилось ложное впечатление.

— Ну вот, видишь. Ты сама ответила на свой вопрос.

— Но у меня действительно сложилось о тебе ложное впечатление.

— Как ты это поняла?

— Потому что в этом что-то есть. Ты не просто выдумал все эту историю с Маркусом. Ты к нему неравнодушен, он тебе небезразличен, ты переживаешь за него… Так что ты не тот, за кого я тебя приняла прежде, чем ты рассказал о нем.

Уилл понимал, что, услышав это, должен был бы почувствовать себя лучше, но лучше ему не стало. Для начала он был знаком с Маркусом всего несколько месяцев, так что Рейчел заставила его задуматься о тридцати шести годах жизни, утекших сквозь пальцы. Ему бы не хотелось остаться в памяти людей только в связи с Маркусом. Он хотел иметь свою собственную жизнь, собственную личность; ему хотелось быть интересным самому по себе. Где-то он уже слышал подобные жалобы. Ах, да, 'ОРДА'. Каким-то образом он смог превратиться в родителя-одиночку, даже не утруждая себя рождением ребенка.

Но жаловаться на судьбу было бесполезно. Слишком поздно. Он решил пренебречь собственным принципом, принципом, который выручал его всю сознательную жизнь. По мнению Уилла, многие члены ассоциации 'ОРДА' оказались в столь плачевной ситуации не потому, что имели детей, — их проблемы начались гораздо раньше, когда они в кого-то влюблялись и тем самым делали себя уязвимыми. А теперь Уилл сделал то же самое и, по собственному мнению, заслуживал всего, что получил. Не ровен час, он начнет петь с закрытыми глазами, но пути назад нет.

Недели три-четыре ничего не происходило — дольше это продолжаться не могло, хотя позже, когда Маркус вспоминал это время, ему казалось, что прошли месяцы, годы. Он виделся с Уиллом, с Элли (и Зои) в школе; Уилл купил ему новые очки и повел в парикмахерскую постричься; благодаря Уиллу он узнал несколько новых певцов, которые ему понравились, даже не будучи Джони Митчелл и Бобом Марли, из тех, которых знала и не презирала Элли. Казалось, он начал меняться, внешне и внутренне, но тут мама снова принялась плакать.

Как и прежде, для этого, казалось, не было причин. И, как и прежде, это началось постепенно: со всхлипа-другого после обеда, ее плаксивость однажды вечером переросла в долгий приступ пугающих рыданий, с которыми Маркус ничего не мог поделать, сколько бы вопросов ни задавал и как бы ни обнимал ее. И в конце концов она опять начала плакать за завтраком — тогда он понял, что это серьезно и у них неприятности.

Но кое-что в этот раз было по-другому. Когда она впервые заплакала за завтраком, сто лет назад, он был один; теперь же его окружало много людей. У него был Уилл, у него была Элли, был… Ну, по крайней мере, у него было двое людей, двое друзей, и, по сравнению с прошлым, это, несомненно, определенный прогресс. Он мог просто подойти к любому из них и сказать: 'Мама опять принялась за старое', и они бы поняли, что он имеет в виду, и смогли бы сказать что-нибудь по существу.

— Мама опять принялась за старое, — сказал он Уиллу после того, как она заплакала за завтраком второй раз. (В первый день он промолчал, надеясь, что это может оказаться всего лишь временной депрессией, но, когда она заплакала и на следующий день, он понял, что надежды его необоснованны.)

— За что?

На мгновение Маркус был разочарован, но, вообще-то, он не дал Уиллу никакого контекста. Она могла приняться за любое, что при ближайшем рассмотрении выглядит странным: предсказуемой его маму назвать было явно нельзя. Может, она опять начала нудить насчет того, что Маркус ходит к Уиллу домой, или пристала к нему, чтобы он опять занялся музыкой, или завела ухажера, и тот резко не понравился Маркусу (Маркус рассказал Уиллу о нескольких необычных мужчинах, с которыми мама встречалась после того, как рассталась с папой). Почему-то было даже интересно размышлять обо всем, что могло скрываться за фразой 'она опять принялась за старое'. Ему казалось, что таким образом мама представляется интересной и сложной личностью, каковой она, безусловно, и была.

— Она опять плачет.

— А-а… — Они сидели у Уилла на кухне и жарили на гриле лепешки; по четвергам это стало традицией. — Ты за нее волнуешься?

— Конечно. Она опять такая же, как тогда. Даже хуже.

Это было неправдой. Ничего не могло быть хуже, чем тогда, потому что в тот раз это длилось целую вечность и закончилось 'Днем дохлой утки'; но он сгустил краски, чтобы Уилл точно понял, как все серьезно.

— И что ты собираешься делать?

Маркус и не подумал о том, что ему придется что-то делать — во-первых, потому, что в прошлый раз он ничего не делал (но тогда все закончилось не очень здорово, так что, может быть, предыдущий опыт не стоит брать за образец), а во-вторых, он рассчитывал, что Уилл возьмет это на себя. Вот чего он хотел. Вот для чего и нужны друзья, думал он. 'Что я собираюсь делать. Что ты собираешься делать?'

— Что я собираюсь делать?

Уилл засмеялся, но потом вспомнил, что предмет их разговора, кажется, совсем не смешной.

— Маркус, я ничего не могу поделать.

— Ты можешь поговорить с ней.

— С чего ей меня слушать? Кто я такой? Никто.

— Ты не никто. Ты…

— То, что ты заходишь ко мне на чашку чая после школы, не означает, что я смогу отговорить твою маму от… не означает, что я смогу ее приободрить. Я даже уверен, что не смогу.

— А я думал, мы друзья.

— О, черт. Прости, пожалуйста. — Пытаясь снять лепешку, Уилл обжегся. — Ты так думаешь? Друзья? — Казалось, он находит смешным и это; в любом случае, он улыбался.

— Да. А кто мы, по-твоему?

— Ну, определение 'друзья' меня устраивает.

— Почему ты улыбаешься?

— Но это как-то смешно, разве нет? Ты и я?

— Наверно. — Маркус немного подумал об этом. — А почему?

— Потому что я намного выше тебя.

— А, понятно.

— Шутка.

— Ха-ха.

Уилл разрешил Маркусу намазать лепешки маслом, потому что ему так нравилось это делать. Это гораздо лучше, чем намазывать маслом тост, потому что, если масло слишком холодное и твердое, ты неизбежно сдерешь коричневую корочку, ради которой и делают тосты, а он это ненавидел. С лепешками проблем не было: кладешь сверху кусочек масла, ждешь пару секунд, а потом просто размазываешь его, пока оно не начнет исчезать в дырочках. Это одна из немногих вещей в жизни, которые удаются всегда.

— Сверху что-нибудь положишь?

— Ага. — Он взял мед, засунул в банку нож и начал его крутить.

— Слушай, — сказал Уилл. — Это верно. Мы друзья. Поэтому-то я и не могу никак помочь тебе с мамой.

— И почему это?

— Я сказал, что пошутил о том, что намного выше тебя, но, может, это и не шутка. Может, с этой позиции и надо смотреть. Я твой приятель, который на голову выше тебя, вот и все.

— Извини, — сказал Маркус, — но я тебя не понимаю.