Но Георг и слушать не хотел: на чердаке висела трапеция мальчиков, там же у них были все химикалии и клетка с белой мышкой. После долгих раздумий блестящая идея пришла ему в голову. Он вспомнил об окнах гостиной, которые выходят на улицу, и тихо прокрался к ним. Жалюзи были спущены, а форточка приоткрыта. Георг забрался на оконный выступ и прильнул ухом к форточке.

Вначале он расслышал неразборчивое хриплое хрюканье дяди Конрада:

— Обвиняемый… кх, кх… Карл Юхан Никандер… похитил… три бутылки пива… признает… кх, кх…

Потом послышался надтреснутый фальцет раскаявшегося грешника — он говорил более отчетливо:

— У меня в горле пересохло, ужасть как пересохло, почтенный бургомистр. Я шел и пел про себя, а жара стояла нестерпимая, и тут я увидел, что ящик со льдом стоит открытый. Так-то, господин бургомистр. А вот для чего фру Чилландер не заперла ящик?

— Обвиняемый… ближе к делу… кх, кх… применение силы к полицейскому… кх, кх…

— Так ведь, господин бургомистр, Блум-то и сам хватил малость.

— Кх, кх… Пустое… Не отклоняйтесь… свидетели… третий арест…

— Да уж мало в том хорошего, что и говорить. И все же вы, господин бургомистр, может, позволите мне пилить вам дрова, когда я выйду из кутузки?

— Ты что это здесь подслушиваешь, негодный мальчишка! — услышал Георг, и в тот же миг чья-то рука схватила его за полу пиджака и сдернула вниз.

Это была жена аптекаря, ближайшая приятельница тетки Леонтины. Она бесцеремонно взгромоздилась на оконце погреба и заняла место Георга.

Чуть не плача, Георг уселся на ступеньку кухонной лестницы и подпер рукой щеку. Ну почему, почему каждый его шпыняет? Почему все интересное ему запрещают? Он что, плохо учится? Или хулиганит? Только и слышишь: «До чего ты докатился! Что только из тебя будет!» «Где твоя совесть!» Бедного Никке засадили в кутузку за несколько бутылок пива! Никке-то славный дядька, он пел веселые песни и даже подарил Эрику леску. Их папу однажды тоже посадили. Он что-то написал — видимо, очень занятное, раз им это пришлось не по вкусу! До чего ж ненавидел он сейчас этих глупцов! Ярость переполняла его через край. Он на минуту представил толстые иссиня-красные губы бургомистра, услышал ядовитую болтовню тетки Леонтины, будто воочию увидел, как тупо жует за бутербродным столом[8] Гренандер и наливает пивом и без того толстый живот Блум — и Георгу стало плохо. Он сжал кулаки и сплюнул. На фоне этих старых уродов шалопай Фабиан — ну просто симпатяга; Георг рассмеялся и схватил Эрика за руку:

— Йеркер, обезьянка! Давай удерем. Может, Фабиан еще не успел отплыть?

Эрик не раздумывал — ведь отвечать-то придется Георгу, — и мальчики помчались что есть сил к гавани.

Здесь пахло нефтью, водой и нагретым солнцем деревом. Мутная весенняя вода плескалась о столбы причала. Свежевыкрашенные рыбные садки, мережи и жерлицы грелись на солнышке, а на воде, гордая своим новым якорем, покачивалась «Эвелина», принадлежавшая хозяину малярной мастерской.

Этот маляр был единственным яхтсменом в городе. По правде говоря, никто не видел его плывущим на яхте. Но каждой весной он, засучив рукава, собственноручно красил свою ненаглядную шхуну. И не было такого воскресенья, когда бы он не появлялся в гавани и не возился со своей красавицей.

В лодочной гавани Фабиана не было. Мальчики помчались по прогулочной набережной, вдоль живой изгороди из ивы, скрывающей пароходную пристань и зеленые берега Меларфьорда[9]. Наконец-то! Фабиан нашел укромное место и теперь дремал под серым лоскутом паруса. Георг окликнул его, и Фабиан подгреб к берегу.

Лодчонка была старая, утлая, с грязной простыней вместо паруса. Фабиан накидал в нее гальки для балласта, и лодка устойчиво качалась на воде. Судно было что надо, и лишь одно обстоятельство привело Георга в замешательство.

— Но ведь это же ялик лавочника, Фабиан! — воскликнул он.

— Он должен моему папашке, — успокоил его Фабиан. — Так что не пикнет ни словечка. Отчаливай!

Эрик тут же заиграл на губной гармошке «Дремлет волна…» — но лодка не двигалась.

— Здесь ветра нет, — заметил Георг и хотел было взяться за весло, но Фабиан прикрикнул на него:

— В парусной лодке не гребут.

Наконец лодка медленно проплыла мимо вехи. Жара стояла невыносимая, и смола медленно таяла на солнце. Эрик сидел на носу, играл на своей гармошке и наслаждался открывшимся видом.

Вот Стокгольмский пароход описал горделивую дугу. Капитан стоял на мостике в синей униформе, в фуражке с золотым галуном. Из камбуза чадило жареным мясом.

Легкая зыбь покачивала лодку лавочника, с ленивым шуршанием перекатывалась в ней галька.

Подул ветерок, жаркий, словно струя горячего воздуха из носика кофейника, и парус натянулся в мягкое, трепещущее полукружье.

— Пошла! — радостно закричал Эрик, увидев, как у штевня[10] ласково забурлила вода и когда первые брызги редким дождем окатили его. Георг вторил ему тихим счастливым смехом.

Они вышли на середину небольшого городского фьорда, берега которого с кудрявыми дубовыми рощами, густо поросшие камышом, были усеяны белыми домиками и красными сарайчиками. Большая красивая бабочка упрямо следовала за ними, то и дело садясь на парус, как на цветок.

Над городской церковью висело причудливое белое облако, от которого они уплывали все дальше и дальше.

Журчание воды становилось все веселее, шкот резал Фабиану руку, и ему пришлось привязать его к уключине.

Сейчас они находились уже в проливе большого фьорда. Крытая цинком башенка на доме бургомистра скрылась из виду. Облако стало разрастаться, сделалось серым и косматым, как старик.

Георг показал пальцем туда, где один большой фьорд переходил в другой, и торжественно пробормотал:

— Смотрите! Там берега вовсе не видно.

Каждый, у кого в жилах течет хоть капля моряцкой крови, знает, какие просторы для фантазии открывает далекая синяя линия горизонта. Мальчики притихли, мечтательно глядя туда, где подернутая легкой дымкой полоска прибрежных лесов таяла на солнце и пропадала. Неожиданно до их слуха донесся неясный далекий гул, словно кто-то перекатил большие камни с вершины горы. Красивая белая бабочка сразу исчезла. Вода потемнела, и носовую часть лодки обдавало шипящими брызгами.

Эрик передвинулся ближе к корме, Фабиан восторженно ругался, а Георг, крепко ухватившись руками за скамью, восклицал от полноты чувств: «Вот это да! Вот это ход!» Ветер странствий свистел у его висков. Он огляделся. За кормой все было серым. Но впереди светило солнце. Вперед! Вперед!

Внезапно огненный зигзаг прочертил небо и мощный удар сотряс холмы. Вслед за первыми крупными каплями хлынул дождь — его косые струи лихо забарабанили по скамьям, а по щекам, казалось, заструились теплые слезы. Море словно закипело под напором дождя, и большие белые пузыри заплясали по его поверхности. Воздух постепенно становился холоднее, повеяло свежестью.

— Поплыли дальше, дождь скоро пройдет!

Черные клубящиеся облака низко нависли над горизонтом, стало совсем темно. Только молнии время от времени освещали небосвод да раскатистые, тяжелые удары раскалывали воздух.

Эрик тесно прижался к Георгу и испуганно молчал, Фабиан отчаянно ругался, а Георг барабанил по скамье и приветствовал каждую вспышку восторженными криками:

— Здорово! Совсем близко ударило! Я успел сосчитать лишь до пяти! Поглядела бы на это наша Зануда!

Они были уже на середине большого фьорда.

Неожиданно гром стих, налетевший ветер, резкий, сильный, порывистый, поднял волны. Лодчонку лавочника стрелой понесло по белым гребням, и булыжники на дне ее беспокойно заворочались.

— Только бы нам успеть к обеду, слышишь, Георг! — жалобно пропищал Эрик.

Георг всмотрелся в море. Земля была далеко-далеко, вся в серой мгле. Георг не смог разглядеть, где