Его гроба до могилы...

Неизвестно, где зарыт

Верный друг гонимой правды,

Только сердце моё знает

Эту тайну... и - молчит...

В круглом отверстии старой, туго связанной железом двери шевелилось что-то тёмное, мягкое, живое, рождая тихие, грустно дрожащие слова. Миша, широко открыв глаза, стоял, наклонив голову к окошку, слушал, и ему казалось, что это само дерево двери, насыщенное тяжёлыми вздохами людей, поглотившее множество тоски и одиноких дум, превратило человеческое страдание в печальную легенду и теперь таинственно рассказывает её. И этой легенде, чуть слышно вздыхая во тьме за окном, вторит бесконечная песня-стон.

В окошечке что-то передвинулось, потом тёплыми огоньками заблестели, улыбаясь, глаза Офицерова.

- Понравилось вам? - прошептал он.

В горле Миши было сухо, в груди его не хватило воздуха. Он пристально смотрел в красивые глаза, и вдруг ему показалось, что тюремный надзиратель должен был сам сочинить эти стихи, непременно сам! Не сразу и тихо он ответил:

- Понравилось... Почему вы думаете, что это запрещённые стихи?

- Как же - ведь о правде!

- Вы сами... не сочиняете стихов?

- Я? - удивлённо спросил Офицеров. - Нет... куда же? Только когда ещё в солдатах был, так составил себе одну молитву...

- Какую? Скажите!

Несколько секунд тишины - и снова по камере пронёсся шелест простых, задушевно сказанных слов:

- Господи, боже мой! Почему так много в людях жестокости и злобы? Господи - почему?

Этот вопрос мягко, но сильно толкнул Мишу в грудь, охватил и смял его. Он бесшумно шагнул назад, присел на край нар и, крепко упираясь спиной в угол печи, неподвижно уставился на дверь и - ждал чего- то...

А Офицеров спокойно говорил:

- Она была длинная... теперь уж я забыл её... Знаете - очень я люблю стихи... они совсем не похожи на то, что люди говорят...

Миша видел, что глаза надзирателя внимательно смотрят на него; он слышал шорох за дверью и однообразно унылые звуки песни за окном... От печки спина его нагревалась, но в груди было тесно и холодно.

- Вам нездоровится? - спросил надзиратель. - Такая погода тяжёлая...

- Нет, ничего... - глухо ответил Миша.

Ему казалось, что в камере душно, воздух в ней какой-то странно густой, насыщенный тяжёлым, тёплым шёпотом и трудно дышать этим воздухом.

- Вы - лягте, - посоветовал Офицеров. - Спать пора.

И неожиданно он добавил:

- Ещё одного рядом с вами посадили...

Миша промолчал. Глаза Офицерова сверкнули и исчезли.

Теперь на месте их осталось только маленькое, круглое отверстие посредине двери, и сквозь него был виден мёртвый, серый кружок стены, освещённый ровным, неподвижным светом. Болезненно наморщив лоб, Миша смотрел на него и читал про себя:

И нигде себе приюта

Человек не находил...

За окном едва слышно вилась и дрожала песня, точно плутая во тьме... Как будто тот, кто начал петь её, уже не мог остановиться, безвольно отдался во власть ей и надрывал себе грудь в этой однотонной жалобе...

Потом слуха Миши коснулся непонятный дробный стук... точно где-то упало несколько капель дождя...

IX

Малинин вскочил на подоконник, прислонился головой к железу решётки и, тихо постукивая пальцами по стене, задумался, полный тяжёлой тревоги.

Извне к стёклам окна плотно прильнула густая тьма ночи, молча рассматривая бледное, осунувшееся лицо юноши. Редкие, сухие снежинки, на миг вырываясь из мрака, грустно шуршали о стёкла и исчезали, проглоченные тьмою...

В памяти Миши ясно прозвучала робкая жалоба:

'Господи, боже мой! Почему так много в людях жестокости и злобы? Господи - почему?'

Весело усмехаясь, пред ним встали 'два громилы' из Вязьмы; он вспомнил твёрдо уверенного в своём праве убивать Якова Усова...

И откуда-то, как огни во мраке ночи, одиноко, мужественно являются суровые, крепкие люди. Они ходят вдоль тюремной стены и, 'несогласные со всем', сосредоточенно думают большую, всю жизнь обнимающую думу.

Миша тяжело спрыгнул с подоконника и забегал по камере.

За дверью, в неподвижной тишине коридора, медленно плавал странный звук, напоминавший кипение воды. Миша остановился, прислушался... В камере напротив его кто-то бредил, кто-то торопливо бормотал неясные слова, захлёбываясь ими, и в этих словах тоже слышалась жалоба... В конце коридора тихо разговаривали надзиратели.

- Только и всего! - услыхал Миша задумчивое восклицание Офицерова.

Снова в камере раздался какой-то странный стук - несколько быстрых ударов, разделённых неправильными паузами. Миша сумрачно оглянулся, - по полу бесшумно пробежал мышонок - точно прокатился маленький клубок шерсти и исчез под нарами. И ещё раз настойчиво прозвучал этот нервный стук. Миша догадался, вздрогнув, зачем-то крепко прижал к стене ладонь своей руки и стал гладить ею по шероховатой штукатурке, как бы желая поймать этот стук.

Ему показалось, что звуки рождаются вот в этой точке стены, - тогда он встал на колени, зачем-то нахмурился, поднял руку... с досадой опустил её, снова поднял и бестолково забарабанил ногтями в стену... Потом прислушался - было тихо.

Он вскочил, бросился к двери и, приложив губы к окошку, тревожно, умоляюще, но негромко воскликнул:

- Офицеров! Надзиратель!

И, когда Офицеров явился у двери, Миша торопливо, нервно зашептал:

- Послушайте... голубчик! Он стучит...

- Сосед?

- Скажите... шепните ему - я не умею!

- Боюсь я...

- Ничего! Мы - осторожно...

- Если узнают... так меня...

- Да нет же! Скажите, чтобы азбуку... Я не знаю...

Офицеров откачнулся от двери, и из коридора прилетел его покорный шёпот:

- Хорошо... я скажу.

И он ушёл... А потом снова явился, блеснули его грустные глаза, и раздался шёпот:

- Слушайте...

Не сказав ему ни слова, Миша подбежал к стене, остановился пред ней напряжённо и, улыбаясь, замер, весь охваченный трепетным желанием говорить, говорить!

Полуоткрыв рот, он стоял пред серой, тяжёлой стеной и, готовый раскланяться с ней, смотрел на неё жадно горящими глазами...

Из стены раздельно и внятно летели один за другим негромкие, но твёрдые удары, упрямые, сухие звуки камня, и пальцы правой руки Миши, невольно вздрагивая, послушно повторяли их...

...Спустя несколько дней Миша, закутанный в одеяло, стоял на подоконнике, плотно прижимаясь плечом к косяку, и, нахмурив брови, рассматривал причудливые рисунки мороза на стёклах окна.

За тюремной стеной на холодное зимнее небо поднималось невидимое солнце, серые, скучные тучи