...Поверка давно кончилась, и тюрьма спит тяжёлым сном. Сквозь глазок в двери из коридора доносятся порою какие-то странные звуки... Кто-то шепчет во сне, - кто-то бредит, должно быть. Тихо шаркают за дверью шаги надзирателя - сегодня дежурит старик с неподвижными глазами. Он медленно ходит по коридору и бормочет, а Миша лежит на нарах и, чутко прислушиваясь, думает.

Сегодня, во время прогулки, рябой досказал ему свою историю. Он - сын какого-то офицера, который соблазнил его мать, швейку, и - бросил её, оставив на память о себе свою фотографическую карточку и ребёнка. Молодая женщина четырнадцать лет нянчила сына и всё работала без отдыха, не имея в жизни ничего, кроме сына. Она отдала его в приходскую школу, потом в городское училище, но там однажды учитель дёрнул мальчика за волосы, и мать, никогда не сказавшая сыну своему даже грубого слова, взяла его домой. Потом она нашла ему место писца у судебного следователя, а сама все шила, делала цветы, вязала чулки, всё работала. Сына взяли в солдаты, и там он, воспитанный любовью матери и влюблённый в неё, не стерпев насмешек над нею со стороны унтер-офицера, ударил начальника во время ученья. За это его отдали на три года в дисциплинарный батальон, без зачёта службы, а мать его всё работала и плакала над жизнью своего сына. Прослужив в солдатах семь лет, измученный, запуганный, он воротился домой и нашёл мать почти ослепшей, - она уже не могла работать, а ходила на паперти церквей собирать милостину... Но и тогда она подарила ему шарф, связанный ею, - последнюю работу дряхлых пальцев и полуслепых глаз, последнее воплощение своих сил, безропотно отданных сыну. Он несколько месяцев не мог найти себе дела и жил милостиной, собранной матерью. А потом она совсем ослепла; он, наконец, получил место в тюрьме; кто-то поместил слепую старуху в богадельню, и там она теперь вяжет чулки сыну своему...

'Какая женщина! - - думал Миша. - Сколько любви... сколько простой, трогательной красоты!'

Он вспомнил пугливые, недоумевающие глаза рябого, его тихий голос...

- Какой же смысл в её труде, если сын всё-таки...

- Господин Малинин! - послышался громкий шёпот.

Миша вскочил с нар, - в окошечке двери беспокойно светился глаз надзирателя.

- Вы чего говорите? - спрашивал старик.

- Я? Я - не говорю... - удивлённо ответил Миша.

- Ведь я слышал!

- Это, должно быть, так...

- То-то... А вы удержите себя...

Глаз надзирателя на минуту скрылся, потом снова явился, и старик заговорил предупреждающим шёпотом:

- Вот так же всё разговаривал с самим собой... один тут... сказать правду - племянник он мне...

- Ну? - быстро спросил Миша.

- Ну, и свезли его в сумасшедший дом...

- Племянник ваш?

Глаз странно прыгал, - должно быть, надзиратель утвердительно кивал головой.

- И - сидел здесь? - тихо спросил Миша.

- В девятом номере...

- И вы его... вы - тоже были здесь? - не сразу сказал Миша.

- Я здесь - семнадцать лет, - спокойно ответил старик.

Миша, глядя на тусклый глаз старика, на его длинный хрящеватый нос, хотел спросить его:

'Неужели и племянника своего вы так же вот караулили, как меня?'

Но, боясь обидеть старика, он не спросил об этом, а только сказал:

- Давно вы здесь...

- Подождите-ка, я стул принесу себе, - подмигнув, зашептал старик, - а то - трудно мне нагибаться... спина болит.

Он ушёл. Миша стоял перед дверью, слушая шарканье его ног, и думал:

'Если у человека есть душа - у этого она должна быть такая же тёмная, сморщенная и сухая, как его лицо...'

Старик воротился, бесшумно приставил к двери стул, и снова в круглом отверстии явился его глаз и мохнатая, седая бровь, высоко поднятая над ним.

- Вот так-то лучше, - заговорил он. - Спать я не могу - косточки болят... И вы не спите... вот мы и поговорим... Ночью это можно... днём нельзя, а ночью - кто узнает? Днём-то я притворяюсь, будто строгий с вами... нельзя иначе, начальство требует! А ночью и с вами можно поговорить... К тому же - какой вы преступник? Эхе-хе! Жалко мне вас... Смеётесь вы, радуетесь, будто вам чин дали... молодость! Повинились бы вы начальству-то...

Мише стало неприятно слушать. Он нервно наклонился к двери и спросил старика:

- Ваш племянник чем занимался?

Снова зашуршал в камере сухой, бесцветный голос:

- Слесарь... Инженера он застрелил... Про него даже в газетах писали... как же! Он сам мне газету читал... случаем она попала, а в ней как раз про него и напечатано... Читал он - и смеялся... вот как вы... Резкий парень был... Мать-то его - сестра моя - ревела, ревела... Однако слезой кровь не смоешь... Бывало, я скажу ему - ну что, Фёдор, какова она, тюрьма-то? А он только фыркнет... Сначала - всё молчал он здесь, сердитый был. А потом - разговаривать начал... да и заговорился...

- Что же он говорил? - тихо осведомился Миша.

- А так - разное... кто же его знает? Вы не калужский сами-то?

- Да...

- То-то... фамилия знакомая. Почтмейстер в Калуге был, Малинин...

- Отец мой...

- Ну-ну... ведь и я калужский... да! Умер отец-то?

- Умер...

- Та-ак... все умрём!

Говорили они оба шёпотом, и голоса их шуршали в тишине, как сухие листья осени. За окном, как бы отмеряя уходящие минуты, глухо топали по земле мерные шаги часового.

- Скучно вам здесь? - спросил Миша.

- Старикам везде скушно... - ответил ему из-за двери шёпот.

- А... племянника жалко было... когда он здесь сидел?

- Что же его жалеть, коли он человека убил... Сестру жалко... А кто человека убил...

Старик вдруг замолчал, и лицо его исчезло, точно упало вниз. Миша смотрел в окошечко и ждал.

Лицо старика поравнялось с его лицом, и, медленно двигая тонкими губами большого рта, окружённого клочьями седых волос, старик, кивая головой и как будто усмехаясь, сказал:

- Соврал я... жалко мне Федьку... тоже молодой был... хороший парень...

Вдруг по коридору, всколыхнув тишину, точно порыв ветра тёмную воду уснувшего пруда, пронёсся дикий, потрясающий вой:

- Не бей... голубчики... помилуйте!

- Что это? Что? - вздрогнув, крикнул Миша.

- Ш-шш! - зашипел старик. - Ничего... Это он во сне... они часто кричат... Тоже ведь у всякого своя совесть есть... Нуте-ка, спите... Ложитесь-ка с богом... Уж двенадцать било...

Он встал и пошёл прочь, и ноги его так шаркали, точно по полу тащили что-то большое, мягкое и очень тяжёлое.

Миша подошёл к нарам, лёг и уставился печальными глазами в каменный, грязный свод, молча нависший над его головой.

VI

Миша как бы откачнулся куда-то в сторону от своего маленького прошлого, и самое яркое в этом - его 'подвиг' - уже не так часто вспоминался ему. В странной жизни тюрьмы он чувствовал отдалённый намёк на что-то, пока ещё недоступное его сознанию.

Тюремное начальство относилось к нему снисходительно, с усмешкой должно быть, располагало в пользу Миши его открытое лицо, румянец щёк, голубые наивные глаза, добрая усмешка крепких, красных губ, красивый грудной голос и сильная, немного неуклюжая фигура.

- Н-ну-с, господин Малинин, как вам нравится у нас? - спросил однажды во время поверки старший