исключено, что слово «полной» вписал Сталин, так как Жуков везде говорил о приведении частей только в «боевую готовность».
Это просматривается и из содержания последующих пунктов. Приказано в течение ночи на 22.6.41 г. лишь скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе[159]. И далее: «‹…›
Если согласиться с тем, что упомянутая выше директива была утверждена и подписана на совещании у Сталина, закончившемся в 22.20, то не ясно, чем же была вызвана двухчасовая задержка с ее передачей? Все ли было сделано, чтобы предупреждение о возможности внезапного нападения немцев как можно скорее было доведено до войск? Из рассказа Жукова это понять невозможно: он уклонился от указания времени — «вечером» и ничего конкретного… Жуков лишь заметил: «Что получилось из этого запоздалого распоряжения, мы увидим дальше». О том, что получилось, мы кратко рассказали в начале книги. Объяснить задержку несогласованной работой отделов Генштаба вряд ли уместно: там все было готово к получению текста директивы, ее шифровке и передаче в войска. Фраза Жукова — прямой намек на Сталина, на его упрямство. Не зря «рецензенты» из ГлавПУРа настояли на исключении этой фразы из первого издания мемуаров[160].
На задержку с передачей директивы № 1 обратили внимание многие историки. Начни передачу даже такой противоречивой директивы на пару часов раньше, ее успели бы довести до каждого соединения. Это позволило бы войскам приграничных округов более организованно и с меньшими потерями встретить нападение. Ведь массовый вывод из строя проводных линий связи начался примерно за два часа до немецкого вторжения — в 2.00 22 июня. В войска директива поступила только к рассвету. Штаб ЗапОВО получил ее в 01.45 и продублировал в армии в 02.45 22 июня. Но проводная связь была уже выведена из строя, и штаб 4-й армии, например, получил ее в 03.30, штаб 10-й — только в 16.20. А штаб 3-й армии вообще не смог ознакомиться с содержанием директивы, так как связь с ним так и не была восстановлена. И большая часть соединений в приграничной зоне так и не успели получить предупреждение о возможном нападении немцев, не говоря уже о выполнении предписанных мероприятий.
Некоторые исследователи высказали предположение, что Сталин мог распорядиться отложить передачу уже подписанной директивы до особого указания. Дело в том, что как раз в то время он ждал сообщение из Берлина от советского посла Деканозова, которому было поручено лично выяснить создавшуюся обстановку у Риббентропа. Существовала вероятность того, что текст директивы придется еще раз изменить в зависимости от ожидавшейся информации из Берлина. Лишь получив известие о том, что Риббентроп явно избегает встречи с нашим послом, Сталин сопоставил это с уклончивой позицией германского посла Шуленбурга во время встречи с Молотовым и с другими известными ему фактами и распорядился отправить директиву в войска. Но это предположение противоречит вышеприведенному утверждению авторитетного источника, что решение по докладу военных так и не было принято. Кроме того, оно не объясняет некоторые неувязки и нестыковки в мемуарах маршала.
Прежде всего не ясно, о каком перебежчике доложил Жуков Сталину 21 июня? В течение 21 июня и в ночь на 22-е на нашу сторону перебежало несколько военнослужащих вермахта. В 21.00 переплыл Буг и был задержан ефрейтор А. Дисков. Его советские пропагандисты объявили первым немецким перебежчиком, для пущей важности «присвоив» ему звание фельдфебель. При задержании тот сразу же заявил: 22 июня на рассвете немцы перейдут границу. Таким образом, к началу совещания у Сталина (20.50) сведения о перебежчике А. Лискове в Москву поступить не могли[161]. В то же время трудно допустить, что Жуков доложил вождю о показаниях фельдфебеля, задержанного еще 18 июня (через три дня?!). Его, конечно, все это время допрашивали, чтобы убедиться, что он не провокатор или шпион[162]. Это первая, но не последняя загадка.
Рассказ Жукова не стыкуется с известными теперь сведениями о времени совещания в кабинете Сталина. Он пишет:
«Я тотчас же доложил наркому и И.В. Сталину то, что передал М.А. Пуркаев.
— Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль, — сказал И.В. Сталин[163].
Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н.Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность».
Но Тимошенко в это время находился на предыдущем совещании у Сталина, которое закончилось в 20.15. На нем, в частности, был принят важный проект Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) об организации Северного и Южного фронтов и назначении командного состава (см. Приложение 13). А в 20.50 нарком опять появился в кабинете вождя уже вместе с Жуковым. Когда же они могли составить проект директивы войскам, вместе выехать из наркомата в Кремль и по дороге еще о чем-то договориться? И еще одна «неувязка»: Н.Ф. Ватутина, о котором говорит Жуков, в кабинете Сталина не было, зато был СМ. Буденный. О нем и его предложениях, касающихся мер по подготовке к отражению возможного нападения Гитлера, включая предложение объявить мобилизацию, Жуков вообще не упоминает [164].
В связи с этим попробуем высказать несколько парадоксальную мысль: никакой задержки с передачей в штабы округов директивы № 1 не было. Она была подписана военными позже. На это прямо указывают авторы вышеупомянутого труда, непосредственно работавшие с документами закрытых фондов различных архивов, в том числе и с теми, которые до сих пор не рассекречены:
«Военно-политическое руководство государства лишь в 23.30 21 июня приняло решение, направленное на частичное приведение пяти приграничных военных округов в боевую готовность» [876].
В свете высказанного предположения события могли развиваться следующим образом. На совещании у Сталина, начавшемся в 20.50, предложение военных о вводе в действие плана прикрытия не прошло[165]. Но вопрос, как повысить боевую готовность войск к отражению возможного нападения немцев, несомненно обсуждался. После совещания Тимошенко и Жуков, вероятно, и намеревались заняться разработкой директивы о приведении войск в боевую готовность с ограничениями, которые должны были исключить саму возможность провоцирования немцев. Нельзя исключить, что к этому времени Жукову мог поступить доклад М.А. Пуркаева о перебежчике.
За полтора часа с момента задержания А. Лискова суть его заявления о нападении немцев на рассвете 22 июня (пограничники поняли это без переводчика), учитывая его особую важность (верили ему или не верили, но утаивать столь важную информацию никто бы не решился), могла достичь Москвы по линии военного командования.
К тому же Тимошенко по линии разведуправления стало известно, что в германском посольстве уничтожают на костре секретные документы. Еще утром 21 июня уже упоминавшийся нами Г. Кегель вызвал на экстренную встречу советского разведчика К. Леонтьева и сообщил тому, что «война начнется в ближайшие 48 часов». В 19 часов Г. Кегель, рискуя жизнью, еще раз вызвал своего куратора на встречу и передал содержание последних указаний из Берлина, о которых на совещании дипломатического состава представительства сообщил посол Шуленбург. Из этих указаний следовало, что в ночь с 21 на 22 июня фашистская Германия начнет военные действия против СССР.
— Посольство получило указание уничтожить все секретные документы. Всем сотрудникам приказано до утра 22 июня упаковать свои вещи и сдать их в посольство. Всем сотрудникам посольства приказано находиться в здании посольства ‹…›.
Прощаясь с разведчиком, Г. Кегель еще раз сказал:
