раненой. Так же поступают они и с больными. Такой инстинкт имеет своей целью размножение вида только самыми полноценными и здоровыми особями. В настоящем случае буйволы хотели забодать раненого, но наше появление заставило их обратиться в бегство. Когда они перед этим, окружив раненого, некоторое время бодали его, это произвело на моих спутников ложное впечатление, будто они хотят помочь ему уйти. Пуля прошла буйволу между четвертым и пятым ребрами; пробив насквозь оба легких и ребро на противоположном боку, она остановилась под кожей. Но, несмотря на то что пуля весила 8 унций [226 г], буйвол все-таки отбежал на некоторое расстояние и был окончательно добит людьми, которые загнали его в болото и закололи копьями. Стадо убежало в направлении нашего лагеря и вернулось, бешено мчась на нас сзади. Мы нашли спасение на большом термитнике, и когда они стремительно, во весь опор, мчались мимо нас, я имел удобный случай заметить, что вожаком стада, состоящего приблизительно из шестидесяти голов, была старая корова; она выдавалась вперед других на половину корпуса. На ее загривке сидело около двадцати буйволовых птиц (Textor erythrorhynchus Смита), которые играют по отношению к буйволам роль гениев-хранителей. Когда буйвол спокойно пасется, то эта птица прыгает по земле, клюет свою пищу или, сидя на спине буйвола, ищет у него насекомых, которыми иногда бывает полна его шерсть. Так как эта птица обладает более острым зрением, чем буйвол, то при появлении какой-нибудь опасности она проявляет беспокойство и улетает; тогда буйволы сразу поднимают свои головы, чтобы узнать причину, которая побудила их хранителей к бегству. Иногда эти птицы сопровождают убегающих буйволов, пользуясь крыльями, а иногда сидят при этом у них на шее.
Другая африканская птица, Bufaga africana, сопровождает с такой же целью носорога. На бечуанском языке она называется «кала». Когда бечуаны хотят подчеркнуть свою независимость от другого, то они, обращаясь к нему, называют его «мой носорог», как будто они сами были птицами. Обычно так называют сателлитов вождя. Нельзя сказать, чтобы эта птица существовала исключительно насекомыми, живущими на шкуре носорога, потому что его твердая, лишенная волос шкура сама по себе является защитой от всех насекомых, кроме пятнистых клещей; но она, по-видимому, привязана к этому животному в некоторой степени так же, как домашняя собака к человеку. В то время как буйвол испытывает тревогу, когда его часовой покидает свой пост, носорог, не обладающий острым зрением, но имея острый слух, предупреждается об опасности криком своего крылатого союзника Bufaga africana.
Носорог пасется в ночное время, и утром часто слышат, как его часовой, разыскивающий своего огромного товарища, издает хорошо знакомый ему звук призыва. У одного вида этой птицы, наблюдаемого в Анголе, клюв имеет форму ложки или щипцов, которыми раскалывают орехи, как будто для того, чтобы отрывать насекомых от кожи носорога. Когти у этой птицы острые, как иглы; они позволяют ей вцепляться в ороговевший, почти нечувствительный верхний слой шкуры носорога, не раздражая чувствительных нервов настоящей кожи, совершенно так же, как колючки, попадающие в кожу человеческой руки. Но как Bufaga africana, так и Textor erythrorhynchus пользуются еще другой пищей, потому что я видел стаи этих птиц в тростниках, где не было никаких животных.
Вожаком стада диких животных является обыкновенно самое осторожное из них. Когда оно бывает убито, то другие не знают, что предпринять, и стоят, сбитые с толку. Однажды я случайно застрелил вожака, молодую зебру, которая когда-то, будучи укушена в заднюю ногу хищным животным, стала чрезвычайно осторожной и вследствие этого сделалась вожаком стада. Если дикие животные видят, что собственное стадо или даже другие животные обращаются в бегство, то они обязательно побегут. Таким образом, наиболее робкие из них ведут за собой всех остальных. Усиление чувства осторожности, которое имеет место, когда самки рождают детенышей, приводит к тому, что в это время вожаками бывают самки.
3 декабря 1855 г., проходя через красивую холмистую местность, мы перешли через р. Моцума. К югу и несколько к востоку от этой местности стоит возвышенность Таба Чью, или «белая гора». На вершине ее виднелась какая-то порода белого цвета, вероятно, доломит. Ни одна возвышенность не достигает здесь большой высоты. Когда мне описывали эту гору в Линьянти, то я думал, что ее белая вершина может быть снежным покровом; люди, рассказывавшие мне о ней, с жаром уверяли меня в том, что эта гора имеет огромные размеры. Мои осведомители были людьми, привыкшими к равнинам, и не знали ничего о настоящих высоких горах. Когда я спросил их, что за белое вещество находится на вершине, они сразу ответили, что это какой-то камень. Я думал побывать на ней, но нам необходимо было скорее идти на северо-восток.
Сообщения туземцев о том, что на вершине горы находится порода белого цвета, несомненно, правильны. Отдаленные ряды возвышенностей, окаймляющих берега Замбези на юго-востоке, и ландшафт, который позволяет глазу охватывать сразу пространство на двадцать или тридцать миль, с низкорослой травой под ногами, – все это было видом, который действовал особенно освежающе на людей, путешествующих целыми месяцами по глухим лесам.
Моцума была первой рекой, которая показывала, что мы теперь находились на склонах, направленных к восточному берегу. В ней не было воды, но я открыл на ее берегах то, что доставило мне тогда огромное удовольствие: это были куски бурого угля, или лигнита, указывающие, может быть, на существование здесь каменного угля, об отсутствии которого в центральной долине я всегда очень сожалел.
Вновь и вновь встречались нам развалины больших городов, содержавших единственные иероглифы этой страны в виде истертых жерновов с большими кварцевыми кусками, посредством которых производился размол зерен. Такие куски кварца лежали повсюду в большом количестве, показывая, что опустошение этих городов явилось результатом войны; если бы жители удалились отсюда мирно, то они, конечно, забрали бы их с собой.
Ближайшую ночь мы спали около небольшой деревни, называемой Чизамена. Она расположена у основания цепи низких возвышенностей. Страна здесь более лесиста, чем плато, которое мы оставили, но деревья невелики. Очень много их переломано слонами, большей частью на фут или два [30–60 см] от земли.
Пища слонов состоит из луковиц, клубней, корней и ветвей деревьев. Там, где они пасутся, всегда можно видеть или переломанные, или перекрученные внизу деревья толщиной с человеческую голову. Они делают так для того, чтобы употреблять в пищу нежные зеленые побеги с верхушек этих деревьев. Говорят, что они иногда сваливают соединенными усилиями очень большие стволы. Туземцы Внутренней Африки думают, что слон никогда не трогает траву, и, пока мы не подошли близко к Тете, я никогда не видел ни одного признака, указывающего на то, что он щиплет траву: в Тете слон питался только семенами трав; эти семена содержат так много мучнистого вещества, что туземцы собирают их для собственного питания.
В этой части страны очень много термитников. В открытых местах поверхность усеяна ими так же, как луга – копнами сена во время сенокоса или поле – кучами навоза весной; это скорее портит, чем украшает ландшафт. В лесах термитники бывают такой же величины, как стог сена. Их диаметр у основания равен 40 или 50 футам [12–15 м]. Вещество, из которого сделаны эти лесные термитники, представляет собой более плодородную почву, чем все остальные термитники страны, и здесь ими больше всего пользуются для посадки кукурузы, тыкв или табака.
Когда мы проходили мимо окраинных деревень, жители которых считают себя в состоянии войны с макололо, то эти батока, или батонга, как они себя здесь называют, встретили нас очень дружелюбно. Они во множестве вышли к нам из окружающих деревень с подарками, состоящими из кукурузы и масуки, и выразили большую радость, увидев в первый раз белого человека, вестника мира, который должен быть заключен между племенами.
Их женщины одеваются лучше, чем балонда, но мужчины ходят совершенно голыми и гуляют в таком виде, не проявляя ни малейшего чувства стыда. Они утратили даже традицию «фигового листка». Я спросил у одного красивого полного старика, не думает ли он, что было бы лучше прикрыть чем-нибудь наготу. Он посмотрел на меня искоса с сожалением и засмеялся от удивления, что я считаю его наружность неприличной; очевидно, он считал себя выше такого ничтожного предрассудка. Я сказал им, что на обратном пути буду со своей семьей и чтобы никто не подходил тогда близко к нам в таком виде. «Что надеть? У нас нет одежды!» Когда я сказал им, что если у них нет ничего другого, то они должны прикрыться пучком травы, они сочли мои слова за шутку.
Чем дальше мы шли, тем больше встречалось нам населения. Жители толпами приходили посмотреть на белого человека – зрелище, которого они никогда до этого не видели. Они всегда приносят в подарок кукурузу и масуку. Способ приветствия у них совершенно исключительный. Выражая приветствие или
