На этой свадьбе мы познакомились с доньей Евгенией, которая была уже замужем и имела детей, когда невольников привозили из Кассандже. Это было до того, как кто-либо из нас родился на свет. Все празднество проходило под знаком хорошего вкуса и приличия.
Во время свадебной процессии невесту и жениха несут в прикрепленных к шестам гамаках, называемых мачилья. Невольницы, одетые в свои лучшие наряды, радуются счастью своих хозяев. Невольники-мужчины несут мачильи или проявляют свою радость выстрелами из мушкетов. Друзья молодой пары, обычно в черных костюмах и с высокими, похожими на печную трубу шляпами на голове (которые здесь нам, чужеземным зрителям, казались более ужасными, чем когда-либо на родине), составляют часть процессии позади мачилий. Женщины, напоминающие изображения на гравюрах, стоят и любуются нарядами своих соседей, грациозно удерживая в равновесии на голове свои кувшины с водой. Все приглашенные гости начинают смывать пыль, поднятую толпой, обильными омовениями, за которыми следует пир, танцы и общее веселье.
Почти единственной интересной вещью в окрестностях Тете является уголь в нескольких милях к северу. Он там выходит на поверхность в районе притоков реки Ревубуэ. Толщина пластов от 4 до 7 футов; один, измеренный нами, имел толщину в 25 футов. Выходящий на поверхность уголь содержит много сланца; мы пробили горизонтальную шахту на протяжении 25 или 30 футов; там уголь оказался лучшего качества. Наличие вкрапленных в него корней растений свидетельствовало о его древнем происхождении. Он залегает под грубым серым песчаником, часто с волнистым рисунком и отпечатками растений и окаменевшего дерева на поверхности. Во многих реках к югу от Тете находят золото; но пока рабство будет оставаться в полной силе, ни уголь, ни золото разрабатываться не будут и сохранятся для грядущих поколений.
Узнав, что за Кебрабасой нам было бы трудно доставать пищевые продукты до нового урожая, и зная, как трудно добывать пищу охотой во время дождливого сезона для такого большого количества людей, мы решили не отправляться внутрь страны до мая, а за это время съездить в Конгоне еще раз. Мы надеялись получить там письма и депеши с военного корабля, который должен был прибыть в марте. Мы покинули Тете 10-го и в Сене услыхали, что наша почта была подобрана на берегу к западу от Миламбе туземцами. Она была отвезена в Келимане, оттуда отправлена в Сену и затем в Тете. Мы разминулись с ней где-то на реке. В Шупанге губернатор сказал нам, что это была очень большая почта; слабое утешение, принимая во внимание, что она удалялась от нас вверх по реке.
В гавани москиты были исключительно назойливы, особенно когда дул с севера над мангровыми деревьями легкий ветерок. Несколько недель мы прожили в маленьких хижинах, построенных нашими людьми. Те, которые занимались охотой, постоянно промокали и заболевали лихорадкой, но обычно поправлялись вовремя, т. е. до того, как мясо было съедено, и могли снова за ним отправляться.
Никакой корабль не появлялся, и мы отплыли 15 марта обратно. Мы остановились, чтобы запастись дровами в Лу-або, недалеко от лагеря охотников на бегемотов. Опять нашим людям рассказывали, что отсюда есть доступный для каноэ путь в Келимане; но показать его не хотели. Губернатор Келимане уже жаловался, что португальцы его района скрывают этот путь в интересах работорговли и не открывают даже ему.
Масакаса был уверен, что он выпытает этот секрет у охотников на бегемотов при помощи своей дипломатии, – как он выразился, – со сладким языком можно их съесть, а грубый язык их прогонит. Но охотники снялись с места ночью. Позднее мы удостоверились, что войти в этот канал можно через естественную протоку, называющуюся Кусишоне, в 2,5–3 милях выше канала Конгоне, но на другой стороне Замбези. Впрочем, этот канал большого значения не имеет, так как временами по нему могут плавать только маленькие каноэ.
В Мазаро мы нашли нашего друга майора Сикарда – с лопатами, мотыгами, ломами, заступами и рабами. Он явился сюда, чтобы построить в Конгоне форт и таможню. Поскольку у нас не только не было оснований для того, чтобы скрывать найденную нами гавань, но, наоборот, мы были заинтересованы в осведомлении о ней, мы снабдили его картой извилистых рукавов, которые, протекая по мангровому лесу, затрудняют поиски. Мы дали ему также указания, которые должны были дать ему возможность найти путь к реке. Он привез спасенные остатки нашей почты, – и было большим разочарованием убедиться, что пропало все, за исключением связки старых газет, двух фотографий и трех писем, написанных еще до нашего отъезда из Англии.
В Шупанге Сининьяне обменялся именем с одним зулусом, и, когда мы его позвали на следующее утро, не ответил; не обратил он внимания и на наш второй и третий призыв. Наконец, один из его людей сказал: «Он теперь не Сининьяне, а Мошошома»; когда мы назвали Сининьяне Мошошомой, тот быстро ответил.
Обмен именами с представителями других племен не является необычным явлением. Обменявшиеся считают друг друга близкими друзьями, несущими определенные обязанности по отношению друг к другу в течение последующей жизни. Если один из них случайно посетит деревню другого, он рассчитывает получить у своего побратима пищу, кров и всякие дружеские услуги. Когда Чарльз Ливингстон был в Кебрабасе во время дождливого сезона, он приобрел себе друга на всю жизнь не посредством обмена именами, а дав голодному, дрожавшему туземцу немного пищи и одежды. Через 18 месяцев, во время нашего путешествия внутрь страны, в наш лагерь явился человек с богатыми подарками в виде риса, муки, пива и домашней птицы. Он напомнил нам о том, что было для него сделано (о чем Чарльз Ливингстон совершенно забыл), и сказал, что, увидев нас в пути, «не захотел, чтобы мы легли спать, испытывая голод или жажду». Кое-кто из наших людей, – как это делают некоторые и у нас на родине, – отказывались от собственных имен и принимали имена вождей; другие шли еще дальше – принимали имена гор, водопадов, которые встречались нам во время наших путешествий. Так, у нас были Чибиса, Морамбала, Зомба и Кебрабаса, – и они продолжали называться этими именами даже тогда, когда вернулись к себе домой.
«Ма-Роберт», или «Астматик», доставлял нам столько неприятностей и помех, что читатель, – хотя мы не рассказали ему и о десятой их части, – может счесть, что об этом было сказано более чем достаточно. Человек, из-за которого нам было главным образом навязано это несчастное судно, умер, и с его кончиной всякая горечь покинула наши сердца. Однако мы испытывали глубокое сожаление, что человек ради несправедливой наживы мог совершить поступки, о которых нельзя было говорить после его смерти. На родине у нас еще оставался глубоко уважаемый и благородный друг, ныне покойный адмирал Вашингтон, который мог проследить, чтобы мы опять не пострадали. Но перспектива провести нашу громадную работу на озере Ньяса при помощи судна, построенного так, чтобы его можно было развинтить и перенести в обход водопадов, была чрезвычайно привлекательна. Действительно, если бы она была осуществлена, это обещало бы полностью изменить порочную систему, которая была проклятием этой страны в течение веков. Поэтому, для того чтобы обеспечить надлежащее сооружение судна, мы послали нашего механика, мистера Рэ, на родину, чтобы он наблюдал там за постройкой. На «Астматике» он не мог принести больше никакой пользы, так как помочь пароходу уже было нельзя. Мы послали также несколько ящиков образцов растений, тщательно собранных и препарированных д-ром Кэрком. К нашему великому сожалению и ущербу, пять из них так и не дошли никогда до Кью Гарден [Ботанический сад в Лондоне]. Мы все проводили пешком нашего механика до небольшой речки, впадающей в Кваква, или реку Келимане, когда он отправился туда в порт, чтобы оттуда отплыть в Англию.
Расстояние от Мазаро, на берегу Замбези, до Кваква и Нтерры составляет около 6 миль. Почва на этом протяжении черноземовидная, очень жирная. Мы провели ночь в длинном сарае, построенном в Нтерре на берегу реки того же названия для путников, которым часто приходится ждать каноэ по нескольку дней. Мы пробовали спать, но москиты и крысы так нам надоедали, что это было невозможно. Местные крысы, или, вернее, довольно крупные мыши, очень похожие на Mus pumilio (Смис), любят шутить; обладая большим чувством юмора, они часто смеются от всего сердца. Они снова и снова будили нас, пробегая по нашим лицам и потом разражаясь громким смехом – хе, хе, хе – от радости, что им удалось проделать этот трюк. Чувство смешного развито у них, по-видимому, до совершенства: попытки обеспокоенных и рассерженных людей положить в темноте конец их несвоевременному веселью вызывали у них смех, доходивший до визга. Не в пример своим осторожным европейским родичам, о которых говорят, что они покидают тонущий корабль, отряд этих мышей поселился на нашем текущем и грозившем затонуть судне. Спокойные и невидимые днем, они появлялись ночью и принимались за свои фокусы. Не успевали мы все заснуть, как они бросались через сундуки и наши лица к дверям каюты, где все разражались громким хохотом – хе, хе, хе,
