Электорат был капризен. Иногда — только иногда — талант мог получить предпочтение перед прославленным именем. «В конце концов, иногда имели смелость заметить новые люди, если должности магистратов являются наследственными, тогда зачем, собственно, нужно проводить выборы вообще?»[95]

Марий, конечно же, явил великий пример достойного подражания простолюдина. Достаточно блестящая военная карьера могла обеспечить новому человеку и славу, и возможность награбить состояние. Тем не менее без соответствующих связей получить командование было невозможно. В Риме не было военных академий. Штабными офицерами обыкновенно становились юные аристократы, умевшие потянуть за нужную веревочку. Цезарь никогда не получил бы возможности заслужить гражданский венок, не будь он патрицием. Теперь уже полученный военный пост мог принести свои проблемы. Продолжительные кампании, которые способны были принести известность и славу новому человеку, также удаляли его от Рима. Никто из борцов за свой успех не мог позволить себе долгой отлучки. Честолюбивые новички в политической игре обычно находились среди легионов, и даже получали иногда почетные шрамы, однако немногим удавалось заслужить известность подобным образом. Слава обыкновенно доставалась людям уже известным и знатным. И для нового человека самый надежный способ добиться победы в курсусе, достичь предельной славы — консульства — и заработать себе и своим потомкам право вхождения в ряды элиты предоставляла юриспруденция.

В Риме она вызывала всеобщий интерес. Граждане прекрасно осознавали, что законодательство Римской Республики определяет их статус и гарантирует права и, вполне понятно, были в высшей степени горды своей юриспруденцией. Среди прочих интеллектуальных занятий лишь в этой области они могли относиться к грекам свысока. Юриспруденция позволяла римлянам без конца напоминать о том, насколько «невероятно путаными — едва ли не граничащими с нелепостью — являются прочие законодательные системы в сравнении с нашей собственной!»[96] С детских лет мальчики тренировали свой ум в толковании закона с той же целеустремленностью и настойчивостью, с которыми они тренировали свои тела для военного дела. Среди взрослых юридическая практика считалась единственной гражданской профессией, которую сенатор находил соответствующей своему достоинству. Так было потому, что юриспруденция являлась не чем-то отличным от политической жизни, а зачастую представляла собой смертоносное ее продолжение. Никакого государственного обвинения в Риме не существовало. Все иски возбуждались в частном порядке, предоставляя простейший выход для урегулирования различных раздоров. Обвинение соперника могло стать нокаутирующим ударом. Официальным наказанием лицу, уличенному в серьезном преступлении, являлась смерть. На практике, поскольку Республика не имела ни полиции, ни тюремной системы, осужденному предоставлялась возможность отправиться в изгнание и даже жить в роскоши, если ему удавалось вовремя прихватить достаточное количество движимого имущества. Однако политическая карьера его оказывалась законченной. Преступники не только лишались гражданства; их могли безнаказанно убить, ежели они осмеливались ступить ногой на италийскую землю. Каждый вступивший в курсус римлянин отлично понимал, что и его может ждать подобная участь. Только добившись административной должности, он приобретал иммунитет к обвинениям соперников, и то лишь на время нахождения у власти. Враги могли нанести удар именно в тот момент, когда срок государственной службы заканчивался. В таких случаях в ход пускалось все: подкупы, устрашение, беззастенчивое использование связей — только бы избежать обвинения. Когда речь шла о суде, никакой трюк не считался слишком подлым, никакая мерзость слишком грязной, никакая клевета слишком жестокой. Суд был схваткой не на жизнь, а на смерть — даже в большей степени, чем выборы.

С точки зрения римлян, при их привязанности к страстным и пылким раздорам, это превращало суд в увлекательное зрелище. Суды были открыты для публики. Два постоянных трибунала находились на Форуме, при необходимости устраивались и временные помосты. В результате разборчивый зевака всегда располагал широким выбором процессов для посещения. Ораторы могли определять свой статус количеством зрителей, собравшихся на процесс и своим присутствием способствовавших спектаклю, являвшемуся и частью, и целым римского суда. Строгое следование подробностям статутов считалось дешевой стратегией второразрядного ума, поскольку всякий знал, что лишь «те, кому не удается преуспеть в качестве оратора, обращаются к изучению закона».[97] Истинной мерой судебного таланта являлось красноречие. Способность увлечь толпу, зрителей вместе с адвокатами и судьями, заставить всех плакать или смеяться, развлечь комедийной рутиной или тронуть сердечные струны, уговорить их, ошеломить, заставить увидеть мир заново, — таким было искусство великого судебного ходатая. Говорили, что римлянин скорее «утратит друга, чем упустит возможность пошутить». [98] Соответственно он не ощущал ни малейшего смущения перед проявлением самых бурных чувств. Ответчикам предписывалось облачаться в траур и принимать самый несчастный и изможденный вид. Родственники их то и дело разражались слезами. Рассказывают, что сам Марий так рыдал на процессе одного из своих друзей, что судьи и председательствовавший магистрат единодушно и быстро проголосовали за освобождение обвиняемого.

Быть может, не стоит удивляться тому, что римляне пользовались одним и тем же словом actor для обвинителя и сценического исполнителя. В общественном отношении между ними пролегала огромная пропасть, однако с точки зрения техники существенных различий не соблюдалось. Квинт Гортензий Гортал, являвшийся ведущим оратором Рима в десятилетие, последовавшее за смертью Суллы, был известен подражанием жестикуляции артиста-мима. Подобно Цезарю, он был известным щеголем, «укладывал складки своей тоги с великим тщанием и точностью»[99] и пользовался ладонями и движением рук как дополнением к голосу. Он делал это с таким изяществом, что звезды римской сцены приходили на его речи, изучая и копируя каждый его жест. Ораторы были такими же, как актеры, знаменитостями, на них глазели, о них сплетничали. Гортензия прозвали Дионисией — по имени знаменитой танцовщицы, — однако он мог позволить себе не обращать внимания на подобные оскорбления. Престиж, заслуженный им в качестве ведущего оратора Рима, стоил любых насмешек.

Естественно всегда находились соперники, желавшие отобрать у него корону. Не в природе римлян было терпеть любого царя — или царицу — излишне долго. Первенство Гортензия установилось в годы диктатуры Суллы, когда суды пребывали в «наморднике». Преданный делу укрепления власти Сената, он был непосредственно связан с новым режимом. Дружба его с диктатором была настолько крепка, что речь на похоронах Суллы произносил именно Гортензий. В последующем десятилетии его авторитет как доминирующего члена Сената неизбежно укреплял его репутацию как юриста. Однако по мере того, как 70-е годы до Р.Х. подходили к концу, позиции Гортензия во все большей степени теряли свою надежность буквально во всем благодаря усилиям отнюдь не сенатора, и даже не знатного человека, а выскочки.

Подобно Марию, Марк Туллий Цицерон являлся уроженцем горного городка Арпины — и, подобно Марию, он был полон честолюбия. На этом сходство кончалось. Нескладный и тощий, наделенный длинной и тонкой шеей, Цицерон просто не мог стать великим солдатом. И вместо этого, начиная с самого детства, он намеревался стать самым великим оратором Рима. Когда в 90-х годах Цицерона мальчишкой прислали в столицу, этот вундеркинд проявил такие способности к риторике, что отцы его соучеников приходили в школу просто для того, чтобы послушать его декламации. Рассказ об этом эпизоде мог исходить лишь от самого «чудесного дитяти», в более зрелом возрасте. Даже с точки зрения римлян — никогда не считавших скромность добродетелью, — самомнение Цицерона иногда принимало чудовищные размеры. Впрочем, не безосновательно. Тщеславие его в равной степени объяснялось едкостью характера и жаждой саморекламы. Душа этого в высшей степени чувствительного человека раздиралась сознанием собственного великого дарования и параноидального страха перед снобизмом современников, способных не воздать ему по заслугам. Потенциал его оказался настолько велик и очевиден, что его рано заметили некоторые из самых влиятельных фигур Рима. Один из них, Марк Антоний, предоставил юноше особенно перспективную ролевую модель. Невзирая на происхождение из ничем не примечательного семейства, Антоний своим ораторским мастерством сумел возвысить себя до консульства и цензорства, до положения ведущего выразителя мнения сенаторской элиты. Он принадлежал к группе ораторов, доминировавших в судах и Сенате в 90-е годы, представляя агрессивный консерватизм, весьма враждебно настроенный к Марию и всем, кто угрожал традиционному status quo. Всегда проявлявший склонность к почитанию героя Цицерон никогда не забывал о нем. Антоний и его коллеги оказали определяющее влияние на уже владевшую юношей страсть к древнему порядку Римской Республики. Невзирая на то, что этот порядок поставил столько преград на его пути к возвышению, Цицерон ни разу не позволил себе усомниться в том, что конституция