сражаться между собой, но жить в мире как граждане единого города. Просьба была услышана, и римляне вместе с сабинянами вместе поселились на семи холмах. Легенда отражала тот факт, что не было города, более щедро распоряжавшегося своим гражданством, чем Рим. Становиться римлянами и разделять римские ценности и верования всегда разрешалось людям различного образа жизни и происхождения. И конечно, если не парадокс, то иронию судьбы можно усмотреть в том несокрушимом презрении, с которым потомки этих людей относились к неримлянам.

Трагично, однако, что в годы, предшествовавшие италийской революции, мнения в пользу открытости и эксклюзивности начали приобретать опасную поляризацию. Многие из римлян усматривали огромную разницу в предоставлении гражданства отдельным лицам и всей Италии. Мотивация римских политиков не строилась исключительно на шовинизме и высокомерии — хотя находились среди них и носители обоих качеств, — им нетрудно было понять, что город может быть «затоплен» притоком населения. Как могли древние установления Рима приспособиться к внезапному многомиллионному увеличению количества граждан, собранных по всей Италии? С точки зрения консерваторов, угроза казалась настолько отчаянной, что в борьбе с ней они были готовы прибегнуть к самым отчаянным средствам. Принимались законы, требующие изгнания всех неграждан из Рима. И что более зловеще, призывы к насилию против сторонников противоположных законов становились все настойчивее. В 91 г. до Р.Х. предложение предоставить гражданство италийцам было отвергнуто во время бунта и яростных демонстраций, а рассерженный автор его, в негодовании возвращавшийся домой, был заколот в сумерках у собственных ворот. Убийцу так и не нашли, однако вожди италиков знали, кого винить. Через несколько дней после убийства они начали собирать своих горцев для войны.

Когда до Рима дошли вести о побоище и скальпированиях в Аскуле, испытанное потрясение заставило соперничавшие группировки, чьи пустячные пререкания и вызвали кризис, броситься в объятья друг друга. Даже наиболее горячие сторонники дела италиков препоясались для боя. Суровая непреклонность походов Мария всякий раз при встрече с прежними союзниками наталкивалась на равное сопротивление, однако в конце концов «переламывала» в свою пользу длинную и кровавую череду катастрофических поражений, знаменовавших для Рима начало войны. К тому времени, когда Марий сел за обсуждение условий вместе со своим италийским противником, дело римлян стабилизировалось во всей Северной Италии; а по прошествии нескольких недель положение мятежников пошатнулось. Бойня в Аскуле положила начало бунту, что в результате позволило римлянам отпраздновать свою первую решительную победу в войне. Ее принес римлянам Гней Помпеи по прозвищу Страбон, вероятно, самый презренный человек в Риме, печально известный сомнительной репутацией и косоглазием, послужившим поводом для прозвища. Страбону принадлежали огромные поместья в Пицене, на восточном побережье Италии, и отрезанные от Рима с начала войны. С наступлением осени, явно не желая голодать зимой, Страбон отправил два отряда, сумевших благополучно взять противника в клещи. Остатки войска мятежников бежали в Аскул, который Страбон, обрадованный благосклонностью фортуны, решил взять измором.

Теперь, когда победа казалась совсем уже близкой, Сенат решил устроить италикам собственные клещи. Одно из атакующих крыльев продолжило военные действия и после завершения обыкновенных сроков кампании, разграбив селения восставших по всей Центральной Италии и заставив их все более истощавшиеся армии отступить в горы — туда, где снег был толще. Второе крыло «клещей» возглавляли политики, всегда выступавшие за предоставление прав италикам. Будучи уверенными в том, что военный успех позволяет теперь Риму быть щедрым, они сумели склонить на свою сторону даже самых стойких консерваторов, и поскольку в долгой перспективе не было никаких альтернатив предоставлению союзникам гражданских прав, в октябре 90 г. до Р.Х. был предложен и принят соответствующий закон. Согласно ему, все общины италиков, сохранившие верность Республике, немедленно получали римское гражданство, оно же предлагалось и мятежникам — но только после того, как они сложат оружие. Предложение было для многих соблазнительным, и к лету 89 г. до н. э. на большей части Северной и Центральной Италии воцарился мир.

Однако в Самнии конфликт уходил корнями в старинную неприязнь, и примирение не было столь легко достижимым. И именно в этот момент, когда и без того утомленная Республика еще гасила пожар на заднем дворе, из Азии начали поступать тревожные вести. Хотя на первый взгляд неизмеримая пропасть разделяла теснившиеся к вершинам гор деревушки самнитов и великие космополитические города греческого востока, украшенные мраморными и позолоченными монументами, правление римлян перекинуло через нее мост. Вне сомнения, среди наводнивших Азию орд италийских деловых людей и сборщиков налогов не было недостатка и в самнитах, которые активно вселяли в тамошних провинциалов ту ненависть к Риму, которая заставила их родину, Самнии, восстать против власти Республики. И вопреки свирепствовавшей в Италии войне азиатские римляне и италики были слишком заняты выжиманием денег из провинции, чтобы подниматься на борьбу друг с другом — да, и вообще с кем бы то ни было.

Тут-то и явился Митридат. Когда в 89 г. до Р.Х. рухнула власть Рима в Азии, вызванные ее падением ударные волны быстро распространились по всей экономике Средиземноморья. Италия была поставлена на колени. По иронии судьбы, хотя предводители мятежников и воспользовались деловыми связями своих соотечественников на Востоке, чтобы просить понтийского царя помочь их восстанию, именно в тот момент, когда Митридат, наконец, принял это предложение, они поняли, что симпатии их лежат на стороне италийского бизнесмена. Напротив, в Риме, сенаторские круги, не скрывая облегчения, приветствовали перспективу войны с Митридатом. Всем было известно, что люди Востока мягки и нестойки в бою. Еще более вдохновлял римлян другой столь же общеизвестный факт: люди Востока богаты до неприличия. Нечего удивляться тому, что знатные языки принялись облизывать не менее аристократические губы.

Среди римлян был один человек, который считал своим правом возглавить эту войну. Марий давно имел в виду войну с Митридатом. За десять лет до того он совершил путешествие в Азию, где виделся с царем с глазу на глаз, и с откровенностью человека, готового к битве, посоветовал ему или стать сильнее Рима, или повиноваться его командам. В тот раз Митридат сумел поступиться собственной гордостью и не рискнул начать войну. Возможно, не случайно он, наконец, схватил наживку: спровоцировал его на этот поступок близкий союзник Мария. Маний Аквилий, римский наместник, вынудивший союзного с Римом марионеточного царька вторгнуться в Понт, прежде был военным помощником Мария и коллегой по консульству; Марий в свой черед помогал Аквилию оправдаться по обвинению в вымогательстве. Ход событий в повествовании источников неясен, однако, возможно, именно здесь, ко всему прочему, следует искать объяснение рыцарственному отношению Аквилия к безопасности Рима на Востоке в то время, когда родной город его боролся с италиками за собственное существование. Он намеревался обеспечить своего патрона победоносной азиатской войной.[52]

Однако замысел — если таковой действительно существовал, — возымел фатальные последствия: для самого Аквилия, для Мария и для Республики в целом. К пагубной заразе борьбы партий, десятилетия свирепствовавшей на улицах Рима, а потом и на просторах всей Италии, добавился новый и смертоносный микроб. Командование восточной армией сулило такие невероятные перспективы, что гарантировать его себе не мог никто, даже Марий. Голодных честолюбцев, рвавшихся к нему, было чересчур много. Рвавшихся и, как скоро станет ясно, не считавшихся при этом ни с чем.

Если смотреть из будущего, осенью 89 г. до Р.Х. римский народ оказался охвачен коллективной паранойей. Заканчивалась ужасная война, однако, невзирая на победу, ликования не было — только тяжелые предчувствия. Казалось, что данные богами странные знаки вновь предвещают гибель Республики. Наиболее зловещим казалось пение трубы, доносившееся с чистого и безоблачного неба. Столь страшен был голос ее, что все, кто слышал этот звук, едва ли не теряли рассудок от ужаса. Охваченные тревогой авгуры перечитывали свои книги. И обращаясь к ним, к собственному смятению находили, что толкование подобного чуда не оставляет места сомнению: грядет великое изменение в порядке вещей. Закончится эпоха, настанет другая, которой суждено изменить мир.