Но предпринять что-либо уже не мог. Гэйе вытащили вперед, и она, запинаясь, рассказала, как Полокто бил ее шестом.

— Врешь! Один только раз ударил по..! — выкрикнул Полокто.

— Сейчас один раз, а раньше сколько?! — закричала на него Гэйе, набираясь храбрости от одного голоса ненавистного мужа.

— А ты головешками кидалась!

— Одной головешкой, собака! Не добавляй!

— Раньше ножами бросалась.

— Защищаться нельзя разве?! При советских законах мы равные, понял? Я тебя тоже могу бить!

Перебранка между мужем и женой разгоралась, как костер при сильном ветре. Они кричали во весь голос, готовы были броситься друг на друга и таскать за волосы.

— Собаки и есть, грызутся, как собаки, — говорили охотники. — Люди уже старые, а не стыдятся…

— Хватит вам ругаться! — крикнул Пиапон. — Мы сюда пришли не вашу ругань слушать, а разобрать жалобу. Говори, Гэйе.

— А что мне говорить, я все сказала. Собака он! Хуже собаки, говорят, еще росомахи есть. Росомаха он!

— Перестань ругаться!

— Чего перестань? Сам требуешь «говори», я говорю, а ты уже кричишь — перестань. Что мне делать, говорить или молчать? Здесь все Заксоры, все меня ненавидят, все защищать будут эту собаку!

— Ты замолчишь, сука! — закричал старый Холгитон.

Гэйе будто ударили ладонью по губам — примолкла сразу.

— Если хочешь, чтобы разобрались в вашем деле, веди себя хорошо, — продолжал Холгитон. — Отец Миры здесь председатель, для него все здесь равные люди, нет у него тут братьев, сестер, нет родственников, он по справедливости все хочет рассудить. А ты что делаешь? Если еще раз заговоришь, палкой вот этой ударю. Говори, отец Ойты.

— Ударил я ее один раз, — сказал Полокто, — что из этого? Бил ли раньше? Бил всегда, потому что она моя жена. Все слышали, какой у нее язык, все знаете. Как ее заставишь замолчать? Только побить можно. На этот раз она головешками начала швыряться. Кто такое потерпит? Найдется разве мужчина, который вытерпит такое?

— Чего тогда с ней живешь? — спросил кто-то.

— Когда худую собаку гонишь, а она не уходит, что ты делаешь с ней?

— Убиваю.

— Вот видишь. Я гнал ее, не уходит. А убить не могу, закон не позволяет.

— Мать Ойты тоже гнал?

— Гнал, но она может уйти к сыновьям, а у этой кто есть? Никого нет, потому не уходит.

— Молодая была, не ушла, дура, теперь куда? — сказала Гэйе.

— Советские законы не разрешают иметь три жены… — начал Пиапон, но его перебил Полокто.

— Не надо мне три жены, — сказал он. — Не надо мне Гэйе, не нужна мать Ойты, буду с одной жить.

— С внучкой! — засмеялись собравшиеся.

— Вот как заговорил? Молодая была — нужна была, а теперь состарилась — и не нужна, — заговорила вновь Гэйе. — Нет, ничего не выйдет, не спишь со мной, а кормить все равно обязан. Будешь меня кормить до своей смерти, ты раньше меня умрешь.

— Замолчи! — закричал Холгитон.

— Нет, не замолчу! Я его жена. Теперь нас трое у него. Ну и пусть! Куда мы пойдем? У матери Ойты есть дети, но на ее месте я не ушла бы от него, пусть кормит, пока жив. Ты, отец Нипо, не кричи на меня, я тоже все законы знаю! Думаешь, нет? А вот знаю! Ты этот, как его… Ну, богатый, ты работника имеешь, он на тебя работает. Законы новые разве разрешают кому работника иметь? Ты богатый, ты живешь как при царе…

Старик замахал руками, он в горячке выпустил палку и теперь тщетно пытался руками достать до распалившейся Гэйе. Народ вознегодовал, ближние схватили Гэйе, но Пиапон заступился за нее.

— Вы все за него! Я правду говорю! — кричала Гэйе.

— Годо не работник, все знают! — кричал Холгитон, и от бессилия у нею на глазах слезы навернулись. — Он в нашей семье живет…

— Кто тогда он?! — продолжала кричать Гэйе, позабыв о своем главном враге — Полокто. — Скажешь, он отец твоих детей? Да? Тогда что, твоя жена Супчуки имеет двух мужей? Да? Ей можно иметь двух мужей? Советская власть разрешает? А Полокто не может иметь трех жен? Советская власть не разрешает?

Старый Холгитон схватился за голову и сел.

— Такую женщину живьем в землю надо закопать, — проговорил он охрипшим голосом. — В воде утопишь, весь Амур, проклятая, опоганит. Полокто, чего ты ее мало бьешь?

— Потом ты же меня судить будешь, — усмехнулся Полокто, довольный таким оборотом судилища.

— Не буду судить, — пробормотал Холгитон.

Пиапон тем временем кое-как угомонил Гэйе.

— Наш разговор ни к чему не привел, — сказал он.

— Сам виноват, не защищай брата! — закричала Гэйе.

— Замолчи. Раз мы не можем здесь решить ваше дело, то я передаю его в район, суд будет решать.

— Ушлют куда-нибудь?

— Тебе знать, ты жалобщица.

— Не жалуюсь я, отец Миры, не говори больший дянгианам, а то еще, чего доброго, ушлют куда.

— Что, испугалась, не с кем будет подраться? Найдешь, твоим языком мертвого взбесишь. Вот отца Нипо ни за что ни про что обидела. Что будем делать?

— Сам думай, ты председатель, — раздался чей-то голос.

— Гэйе, ты жалобщица, — сказал Пиапон. — От твоего слова все зависит. Что делать?

— Ничего не надо делать, отец Миры, ничего не надо, — торопливо заговорила Гэйе. — Я не жаловалась на отца Ойты. Я не бросалась головешками, он не бил меня шестом. Ничего не было. Чего смеетесь? Ну ладно, подрались, ну и что из этого? Мы же равные люди, мужчины и женщины. Ну подрались, как равный с равным. Когда вы, мужчины, деретесь в кровь, разве вы жалуетесь друг на друга? Я тоже не жалуюсь. Мы с отцом Ойты позабыли о драке…

Полокто понравилось, с каким мужеством отступала Гэйе. Но он чувствовал себя оскорбленным, она ведь сама все затеяла, пожаловалась в сельсовет. Он решил извлечь из этого себе выгоду.

— Ты головешкой швырялась, я не забыл, — сказал он.

— Отец Ойты, забудем лучше, а то тебя засудят, увезут куда-нибудь. Как мы без тебя?

Полокто подумал, что и на самом деле ни к чему этот скандал, а то припомнят старое, тогда не сдобровать. Теперь Гэйе сама просит прощения, не хочет с ним разлучаться. Пусть живет, лишь бы тихо жила, не скандалила. Теперь он знает, чего она боится — одинокой старости.

Наступили сумерки, няргинцы разошлись. В пустой конюшне остались Холгитон и Пиапон.

— Опозорила она, совсем опозорила, — бормотал старик.

— Ну и женщина, как только отец Ойты ее столько лет терпит, — сказал Пиапон, чтобы смягчить боль старика.

— Все знали, все молчали, а она при моих детях, внуках криком кричала об этом. Убить ее мало. Закопать мало…

— Хватит, отец Нипо, не горячись. Ты ведь сейчас все говоришь со злости, а зло пройдет, и ты не захочешь закапывать Гэйе.

— Плохая женщина, очень плохая. Знаешь, о чем я подумал? Раз Гэйе плохая, опозорила меня, выходит, и муж ее плохой, потому что так долю терпит ее. Полокто не хочет идти в колхоз, а я сделаю