же жить в Нярги, встречаться с ними каждый день, с первой любовью и первым позором. Как ему быть, не лучше ли уехать из родного села?
— Правда, уедешь? — спрашивала Каролина Федоровна. — Куда, в какое село? Из-за Исоаки бежишь? Ну, сознайся, мы же друзья, Кирка.
Кирка знал, что его отношения с молодой учительницей уже не были просто дружбой. Если бы не Каролина, то он давно уже покинул бы Нярги.
И Каролина знала, что пришла к ней большая любовь. С тех пор как Кирка вернулся в родной дом, встречаются они ежедневно, но признаться в своих чувствах не решаются. Все село знает об их встречах…
— Нанайку не может найти, что ли? — говорили одни.
— Там, в городе, к русским привык, зачем ему нанайка?
— Молодец Кирка! Такую красавицу в сетку запутал.
Каролина другое выслушивала от матери.
— Так кто же будут внуки, нанайцы? — спрашивала Фекла Ивановна.
— Может, нанайцы, а чем плохо?
— Плосконосые будут?
— Средний нос будет, ведь у меня острый. Тебя только нос беспокоит?
— Свой, русский-то человек привычнее.
— Перестань, мама, может, и русский будет у тебя зять, мы ведь ничего не знаем, мы с Киркой просто дружим.
— Чего мать-то обманываешь, не вижу, что ли? Моряков, командиров раньше приветливо встречала, а сейчас?
— А сейчас некогда, вон сколько работы в школе. К первому сентября школа должна быть готова, сама белю, крашу.
Каролина уставала за день в школе, но как только наступали сумерки, позабыв об усталости, шла на свидание.
— Медпункт почти готов, побелили уже, видела сама, — говорила она Кирке. — Кто хозяином будет?
Кирка молчал.
— Ты все еще не решился? Нерешительный ты.
— Если бы мне помогал Хорхой…
«Я тебе помогу, милый, любовь тебе поможет!» — хотелось крикнуть Каролине, но она сказала:
— Он мне помогает, дед твой помогает, обещают пристроить один класс в будущем году, потому что, я думаю, скоро семилетка будет в нашем селе.
— И ты останешься здесь?
— Останусь, мне здесь очень нравится. «И я останусь! Милая Карочка, останусь!» — Кара… Что мне делать? Хочу здесь работать, но сама знаешь…
— Знаю.
— Нет, не знаешь, ты ничего не знаешь… — Кирка почувствовал удушье, будто собирался прыгнуть в воду с высокой баржи или с рубки катера.
— Знаю. Из-за жбана и из-за бывшей жены Исоаки, но это глупо…
— Карочка, я тебя люблю, я потому не уезжаю, но ты еще не все знаешь…
Кирка замолчал. Молчала и Каролина.
— Я тебе все скажу, не могу больше молчать. Потом уеду.
— Ты скажи и останься. Или лучше я скажу за тебя. Ты был совсем молодой, пришла к тебе первая любовь, ты полюбил девушку, зовут ее Мима.
Кирка схватил руку Каролины, притянул ее к себе и охрипшим голосом спросил:
— Откуда тебе это известно?
— Стойбище Нярги маленькое, все, что происходило в одном конце, знали в другом. Ты думаешь, люди не знали про вашу любовь? Разве женщины не могли подсчитать, когда Мима вышла замуж и когда родила дочь? Когда тебя женили на тете, думаешь, не жалели тебя люди? Ты же был такой несчастный…
Кирка словно прыгнул в воду, ушел глубоко и стал задыхаться, будто и на самом деле тонул.
— Давно все знаешь?
— Женщины все мои подруги, даже Мима…
Он, кажется, всплыл на поверхность, вдохнул полной грудью свежий, ароматный воздух.
— Я люблю тебя, Карочка, люблю!
— Не уедешь?
— Нет! Никуда я не уеду, я всегда буду здесь жить!
Он крепко обнял ее, отыскал ее губы, и сердце его бешено забилось.
— Я тоже, Кирка, остаюсь… Я тоже… очень… — шептала Каролина.
На следующее утро Кирка сам разыскал Холгитона и потребовал, чтобы тот немедленно завершал работу на медпункте, будто старик на самом деле являлся бригадиром. Потом позвонил в райздрав и тут же выехал в Троицкое за медикаментами. Возвратился он после выезда рыбаков на кетовую путину, когда начались занятия в школе. Медпункт был готов, в углу, как он велел, стоял шкаф для медикаментов и приборов, возле него стол, топчан.
— Как, доволен, все правильно сделал? — допытывался Холгитон, разглядывая пробирки и нюхая каждую бутылку с жидкостью. — Напугал ты меня в то утро. Скорей да скорей, думаю, с чего это он? Молчал, молчал — и вдруг скорей. Работать, наверно, захотелось, да? Соскучился по делу? Знакомые лекарства, по запаху чую, я у Косты-доктора все лекарства перенюхал. Что-то у тебя совсем мало ножей, всяких щипцов, пилы даже нет. У Косты все, все есть.
— Он, дака, хирург, большой доктор.
— Верно, большой доктор. Это что за лекарство, нэку? Очень хорошо пахнет!
Холгитон держал в руке бутыль с медицинским спиртом. Кирка усмехнулся, он еще в Троицком приклеил к бутыли бумажку с изображением черепа и костей, что, по его мнению, должно было отпугнуть желающих выпить.
— Это лекарство на спирту настоено.
— А, потому знакомый запах. Внутрь нельзя принимать?
— Сам видишь бумажку, смерть нарисована.
Старик с отвращением оттолкнул бутыль. Кирка отвернулся к окну, чтобы старик не заметил его улыбки, и увидел трех мальчишек, подходивших к медпункту. Все они были в ссадинах, в крови. «Опять, черти, дрались», — подумал он.
— С кем сегодня дрались, с рыббазовскими или с корейцами? — спросил он строго, когда мальчишки неуверенно переступили порог медпункта.
— Опять дрались! — набросился на них Холгитон. — Чего вы делите, из-за чего деретесь? Всю жизнь мы рядом живем с русскими, не дрались еще, а вы каждый день деретесь. Чего молчите? Опять камнями кидались?
— Они первые, — промолвил один из драчунов.
— Всегда они виноваты, а вы нет! Какие вы нанай, если камнями встречаете гостей? Они из другого села, они пришли к вам, ваши пости.
Кирка обрабатывал раны, перевязывал, слушая нравоучения Холгитона, и думал, как помочь Каролине, как подружить этих маленыких драчунов, собравшихся из трех разных сел. Кирке жалко было рыббазовских ребятишек, ходивших за три километра в Нярги в дождь и ветер, жалел он и корейчат, совершавших такой же путь с Корейского мыса.
— Не стыдно вам, ребята? — спросил он. — Русские и корейцы приходят в школу из такой дали, пешком идут, a вы их камнями провожаете. Я бы на вашем месте на лодке их отвозил.
Мальчишки сопели, кривились от боли и молчали.
— Ты их не лечи, будут тогда знать, — посоветовал Холгитон.
— Всюду мы твердим, дружба между народами, а они войну объявляют. Вы что, самураи? Смотри на
