Данувийской армии стать верховным правителем, видя твою слабость. А ты ведь знаешь Друза, разве можно допустить до этого?

Тиберий колебался. Наконец, он сказал, что готов выступить в курии, огласить волю цезаря, а потом отдать вопрос на усмотрение сената. Может, к тому времени отыщется Фабий Максим с письмом — тут он покосился на Ливию — и тогда Агриппа вступит в свои законные права.

Императрица предусмотрительно не сказала сыну ни о смерти Фабия, ни о тайном приказе, отправленном Сеяну. Еще не время. Но она и сама терзалась сомнениями: куда же делось завещание? Люди Эвдема не нашли его на теле Максима, и проклятый документ мог выплыть в любой момент в самой неподходящей ситуации. Надо было торопиться. Умная и расчетливая, Ливия прекрасно понимала, что такое власть и как трудно, раз вкусив ее, потом добровольно отказаться. Она знала натуру Тиберия, и не сомневалась, что стоит тому лишь согласиться, как он тут же попадет в такой капкан, из которого потом никогда уже не вырвется.

Заседание было назначено на утренние часы; еще задолго до срока сенаторы в своих белых тогах с пурпурными полосками (повязав, правда, в знак скорби траурные ленты) начали сходиться к зданию Юлийской курии. Носилками сегодня никто не пользовался, все шли пешком, дабы продемонстрировать свою печаль.

Большой зал, окруженный амфитеатром мраморных скамей, выстеленных мягкими подушками, выглядел торжественно и строго. Еще бы, ведь он должен был символизировать величие и достоинство римского сената и народа, несокрушимую мощь железных легионов и мудрость цивилизованных правителей.

Многочисленные статуи богов, героев и выдающихся римских граждан стояли в нишах и на небольших постаментах, сверкая мрамором, золотом и серебром. Возле трибуны, с которой выступали ораторы, возвышалась монументальная скульптура богини Победы. Она представляла собой женщину, стоявшую на земном шаре, которая в правой руке держала лавровый венок, а в левой — пальмовую ветвь. Знак победы и знак примирения.

Пока скамьи постепенно заполнялись достойными сенаторами, возле алтаря богини колдовали жрецы — заместитель Верховного Понтифика (им при жизни был сам Август, а другого еще не успели выбрать) и его помощники, готовясь принести жертву, как то по традиции делалось перед каждым заседанием.

Наконец, старший секретарь возвестил наступление назначенного часа, в тот же момент в дверях появился Тиберий. Как всегда, ни на кого не глядя, он прошел на свое место — обычную скамью в третьем ряду — и сел. По залу пробежал легкий гул.

Женщины не имели доступа в этот зал, но ходили слухи, что достойная Ливия несколько раз негласно присутствовала на особо важных заседаниях, прячась за занавеской в дальнем углу помещения. Естественно, с молчаливого позволения Августа. Сейчас тоже все глаза устремились в заветный угол, но там было пусто, даже сама ширма куда-то исчезла.

Понтифик попросил соблюдать тишину и возвестил, что приступает к жертвоприношению. Все благоговейно умолкли, глядя на величественную статую Победы. Помощник подал жрецу золотую кадильницу и тот возжег ее; по залу поплыл запах благовоний. Подождав немного, понтифик высыпал содержимое кадильницы на алтарь, где оно продолжало гореть, распространяя ароматный дым.

Затем второй помощник подал ему небольшую амфору со священным вином и жрец осторожно покропил им алтарь. Послышалось шипение. Понтифик некоторое время стоял молча, а потом повернулся к собравшимся и сказал, слегка поклонившись и воздев руки над головой:

— Можете начинать, достойные отцы-сенаторы. Богиня покровительствует вам и сделает так, что вы примете самые мудрые и справедливые решения.

С этими словами он удалился, помощники последовали за ним, унося свои атрибуты. Животных на алтаре Победы по традиции не закалывали. Для этого были другие храмы.

Заседание началось.

Оба консула — Секст Помпеи и Секст Апулей — поднялись со своих мест и приветствовали достойное собрание. Каждый сказал небольшую речь, помянув еще раз Августа и выразив надежду, что римский сенат и народ найдут в себе силы превозмочь боль утраты и будут успешно продолжать дело великого цезаря.

— Principes mortales, rem publicum aeternam esse — владыки смертны, но общественное благо есть и будет всегда! — с пафосом закончил выступление Апулей и уселся на скамью, аккуратно подобрав полы тоги.

Тогда медленно, тяжело поднялся Тиберий, глядя себе под ноги. Несколько секунд он молчал, а все терпеливо ждали. Наконец, он чуть приподнял голову и заговорил:

— У меня нет слов, достойные сенаторы, чтобы выразить мое горе по поводу смерти отца и благодетеля, не только моего, но и всего народа — цезаря Августа Сегодня мы собрались, чтобы решить, как быть дальше. Мы лишились его отеческой заботы и мудрого руководства, но, как справедливо заметил почтенный консул Апулей, жизнь продолжается, и наша с вами задача — не дать погибнуть тому делу, тому государству, которое создал Август и которому отдавал все свои силы.

На некоторых скамьях зааплодировали, но большинство сенаторов сидели молча.

Тиберий покрутил головой так, словно у него болела шея, и продолжал:

— Позвольте мне, почтенные старейшины, огласить сейчас завещание покойного отца моего. Оно было составлено в консульство Луция Планка и Гая Силия, за полтора года до сего дня, и хранилось в храме Весты. Сегодня девственные жрицы доставили его сюда. Я знаю, что некоторые из вас были свидетелями при подписании этого документа, и прошу потом подтвердить подлинность печатей и руку цезаря.

Тиберий умолк, тяжело двигая челюстями. Затем снова заговорил, чуть приподняв голову:

— С вашего согласия я распорядился допустить сюда лишь свидетелей сенаторского звания, все же остальные — всадники и вольноотпущенники — будут приведены к присяге вне этого зала.

Гордые сенаторы одобрительно захлопали. Конечно, нечего им делать под одной крышей с бывшими рабами, пусть даже и цезарскими. Величие прежде всего.

— Если вы согласны, — продолжал Тиберий, никак не отреагировав на аплодисменты, — то приступим. Внесите завещание.

В дверь вошли несколько человек — две жрицы-весталки, один из старших понтификов и любимые вольноотпущенники Августа — Полибий и Гиларион. Последний нес на золотом подносе две небольшие тетради и три запечатанных пергаментных свитка. Это и было завещание цезаря.

По просьбе Тиберия консул Помпеи занял место на трибуне, перед ним разложили документы. Все с нетерпением ждали, пока тучный Помпеи отдышится, раскроет первую тетрадь и прокашляется. В повисшей в зале абсолютной тишине гулким эхом отражались от мраморных стен слова завещания, произносимые консулом:

— Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь...

Этого, собственно, все и ждали, но форма, в которой было высказано пожелание Августа, многих поразила. Ведь он совершенно ясно дает понять, что лишь по необходимости назначает преемником Тиберия, просто потому, что больше некого.

Сенаторы возбужденно зашевелились, перешептываясь. 'Германик... Постум... ' — полетели по залу тихие слова.

Тиберий, нахмурившись, крепко сжав челюсти, молчал. Очередное унижение. «Как же мог Август написать такое? Так опозорить меня здесь, в курии? — подумал он. — Конечно, он принял это решение скрепя сердце, и мне известна его истинная воля. Но ведь в моей власти сейчас сделать так, чтобы Сенат поступил, как угодно мне, а не Цезарю».

И тут впервые мрачный подозрительный Тиберий ощутил то упоение, которое дает возможность навязывать другим свою волю, подчинять их себе. И хотя он поспешил отогнать от себя эту мысль, ему было приятно чувствовать свою силу.

Консул, после короткой паузы, продолжал читать, смущенно покашливая. Он никак не хотел вызвать гнев Тиберия и — знай только, что тут будет написано — отказался бы от почетной обязанности огласить завещание принцепса.

— Далее я хочу, чтобы наследницей в размере одной трети была признана моя любимая жена Ливия Друзилла, если сенат не сочтет нужным выдвинуть какие-либо возражения...